Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
Над селом собиралась гроза. Раздались первые раскаты грома, сотрясая курные крестьянские избы. За околицей в княжье поле вонзились две огненные стрелы и хлынул дождь.
Мало погодя, словно перекликаясь с раскатами грома, со звонницы храма Ильи Пророка ударил колокол и загудел частым набатным звоном.
Мужики, сидевшие в избе, перекрестились и заспешили на улицу.
Мимо избы пробежал взлохмаченный, промокший до нитки крестьянин и прокричал истошным голосом:
— Назарьеву избу Илья запали-ил!
— Ох ты, горе-то какое, осподи! — всплеснула руками Прасковья и тотчас обратилась к Исаю. — Икону-то брать, батюшка?
Исай смолчал, повернувшись лицом к храму.
«Вот и здесь господь к оратаю[37] немилостив. Последнюю избенку у мужика спалил. А княжий терем велик, да стоит себе. Его Илья не трогает», — удрученно подумал страдник.
Гроза уходила к лесу, дождь поутих.
Горела изба Семейки Назарьева, вздымая в мутное небо огненные языки и клубы черного дыма. Селянин успел вывести со двора лошаденку, вынести немудреную утварь из горницы, и теперь стоял скорбный и сгорбленный подле догоравшей избы. Рядом, сбившись в кучу, голосило шестеро чумазых ребятишек. Дождь сыпал на их непокрытые кудлатые головенки. Мать, сухонькая, низенькая, упала простоволосая возле телеги и тихо рыдала.
К Назарьевой избе во весь дух примчался с багром Афоня Шмоток и заорал на мужиков:
— Чего рты пораскрывали?! Айда пожарище тушить!
— Угомонись, Афоня, — строго оборвал бобыля бортник.
— Отчего так? — недоуменно вопросил Шмоток и, подскочив к избе, воткнул багор в дымящийся венец сруба.
К бобылю шагнул благообразный старик Акимыч, отобрал у Афони багор и швырнул его в сторону.
— Над святыней глумишься, еретик.
Шмоток озадаченно развел руками. Мужик он пришлый, бродяжный, оттого всех еще местных, издревле заведенных обычаев не ведал.
На селе тушить пожар, зажженный от Ильи Пророка, считалось грехом великим, святотатством. Разве мыслимо Илью гневить — повелителя воды, грозы и грома.
Ох, грозен батюшка Илья, но зато для мужика пособник в хозяйстве. Он хранит урожай, питает водой землю, растит нивы и посылает плоды. Нет, немыслимо крестьянину Илью всемогущего гневить.
Вот и сейчас по обычаю, возле избы собрались мужики с иконами. Явился и батюшка Лаврентий с образом святого пророка.
Мужики, опустившись на колени, глядели на пожарище и по колебаниям огня предсказывали урожай.
— Ко храму пламень сбивает. То к добру, авось с хлебушком будем, — с надеждой в голосе вещал Акимыч.
Отец Лаврентий поднял мирян с земли. Мужики, держа перед собой иконы, пошли вокруг пожарища, вразнобой произнося:
— Даруй, пророче, милость свою. Сохрани животы и нивы от града и стрелы огненной…
А позади всех, в рваной сермяге и дырявых лаптях, плелся понурый погорелец Семейка Назарьев.
Глава 8
Княжье гумно
Как и предсказывал Исай, ненастье установилось надолго. Второй день моросил мелкий надоедливый дождь.
Дед Матвей, прослышав, что Мамон с дружиной подался в леса, сразу же после пожарища заспешил на свою заимку. Захватил с собой два фунта соли и скляницу водки Гавриле, прикупив товар у сельского торговца-лавочника. Прощаясь, передал Исаю несколько монет на муку.
Исай обещал сходить за хлебом к мельнику и привезти мешок на лошади.
Пахом эти дни ходил на взгорье добывать глину. Когда-то в молодости обучился гончарному делу. Теперь обосновался в Исаевой бане и лепил из глины горшки, чашки и кринки, сушил и обжигал их на огне. Изделия забирал на княжий двор приказчик, отправлял их на торги, а Пахому платил полушками.
На другой день после грозы приказчик собрал всех бобылей, крестьянских сыновей и заявил:
— Мужики, кои с лошаденками, пущай покуда к севу готовятся, а вам князь повелел на гумне амбары чинить.
Бобыли и парни хмуро почесали затылки. Какая боярщина в дождь? Афоня вопросил:
— Когда же мужику просвет будет, батюшка Калистрат Егорыч?
— Будет и досуг, ребятушки.
— Знамо: будет досуг, когда на погост понесут, — вступил в перепалку Шмоток.
— С покрова забирайся на печь, Афонюшка, и почивай всю зиму.
— Мне почивать не с руки, батюшка: ребятишек орава. На полатях лежать — ломтя не видать.
— Тьфу, окаянный! Ну и пустомеля, прости господи, — крутнул головой приказчик и сплюнул в правую сторону.
Афоня тотчас это приметил и хитровато засмеялся.
— А ведь так плевать грех, батюшка. Осерчать может осподь.
Калистрат — человек набожный, потому сразу перекрестился и снова повернулся к речистому, озорному бобылю.
— Отчего так, сердешный?
— Никогда не плюй, батюшка Калистрат Егорыч, на правый бок да на праву сторону. Помни — ангел хранитель при правом боке, а дьявол при левом. Вот на него и плюй да приговаривай: аминь и растирай ногой.
Мужики гоготнули. Приказчик, не удостоив ответом Афоню, крякнул, вскинул бороденку и сказал строго:
— Нам тут рассусоливать неча. Айда, мужички, на гумно. Дела ждут.
Бобыли и сыны крестьянские нехотя потянулись за приказчиком. Рядом с Калистратом находился и Мокей, косясь злыми глазами на Иванку. Болотников, сцепив кулаки, шел среди парней и думал: «Столкнемся ночью, либо в лесу на узкой тропе — не разминемся. А там господь рассудит — кому еще землю топтать».
Княжье гумно — на краю села, возле ярового поля. Обнесено крепким высоким частоколом. Высятся над тыном два замшелых амбара. Изготовлены срубы со времен великого князя Василия. От старости потемнели, накренились, осели в землю; обветшала кровля с резными затейливыми петухами по замшелым конькам.
В первый же день после грозы приказчик зашел в амбар и ахнул: дождь просочился через крышу и подмочил зерно в двух ларях. Почитай, четей пять пропало. Добро еще князь не проведал!
Калистрат тут же приказал Мокею убрать из ларей сырое зерно и спрятать его подальше От строгого господского взора.
Приказчик подвел мужиков к амбару и ткнул перстом в сторону крыши.
— Подновить кровлю, сердешные, надо. Берите топоры и ступайте в лес.
«Вот торопыга. Отчего сразу про топоры не сказал», — недовольно покачал головой Афоня, возвращаясь в свою избенку.
Проходя мимо крепкой, срубленной в два яруса приказчиковой избы, бобыль столкнулся с веснушчатой, розовощекой девкой в льняном сарафане. На крыльце размахивала руками и истошно кричала дородная высокая баба — супруга Калистрата.
— Чево, дуреха, встала! Лови касатушку мою. Мотри, сызнова сбежит любимица моя, а ей цены нет. Лови-и-и!
Девка метнулась за огненно-рыжей кошкой, споткнулась на дороге и шлепнулась в мутную лужу.
Баба еще пуще заголосила. Афоня усмехнулся и побрел дальше. Приказчикову супругу знали на селе придурковатой, недалекой. Любила баба поесть, поспать. Была лентяйкой, каких свет не видел. Жила с причудой: развела в своей горнице десятка полтора лохматых кошек, которые были ей дороже дитя родного. Калистрат поначалу бил неразумную бабу, потом плюнул, махнул на все её затеи рукой и стал почивать в нижней горнице.
Афоня, раздумывая, брел по дороге, а потом смекнул: «Дунька-кошатница глуповата. Принесу ей своего кота и о грамотках сведаю».
В лесу Калистрат показал мужикам место, где можно вырубать сосну. Застучали топоры, со стоном западали на землю длинноствольные деревья, приминая под собой мшистые кочи и дикое лесное разнотравье. Тут же обрубали сучья, сосну рассекали на части, грузили на телеги и вывозили на гумно.
Калистрат суетился возле мужиков, торопил:
— Поспешайте, сердешные. Вечером бражкой угощу.
После полудня, сгрузив с телеги бревна, Иванку и Афоню позвал на гумно приказчик.
— Подсобите, ребятушки, кули с зерном в ларь перетащить.
Бобыль и Болотников вошли в амбар. Во всю длину сруба в два ряда протянулись наполненные золотистым зерном лари. Шмоток присвистнул.
— Мать честная! Хлебушка на всю вотчину хватит, а-яй!
«Вот где наши труды запрятаны. А князь последние крохи у селян забирает. Здесь и за три года мужикам хлеба не приесть. Вот они, боярские, неправды!» — с горечью подумал молодой страдник.
— Борзей, борзей, ребятушки. Чего встали? Ссыпайте кули.
Мужики пересыпали зерно в порожний ларь и сразу же приказчик заторопил их снова в лес, а сам проворно закрыл ворота на два висячих замка.
К вечеру, возвращаясь из леса и увидев, что приказчик остался с плотниками на княжьем гумне, Шмоток покинул Иванку и шустро засеменил к своей избенке.
Войдя в горницу, вытащил за хвост из-под печи кота, но тотчас отпустил и горестно завздыхал:
— Уж больно ты неказист, Василий. Телесами худ, ободран весь. Ох, уж нет в тебе боярского дородства. Экий срамной…
