Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
Агафья вздохнула и руками развела.
— А и вечерять-то нечего, батюшка. Токмо шти пустые да квас.
— И то ладно. Подавай чего бог послал. В животе урчит.
Агафья загремела ухватом. Ребятенки сползли с полатей, придвинулись к столу — худые, вихрастые, в длинных до пят рубашках.
— Не шибко, вижу, живешь, родимый.
— А-а! — махнул рукой Афоня. — В воде черти, в земле черви, в Крыму татаре, в Москве бояре, в лесу сучки, в городе крючки, лезь к мерину в пузо: там оконце вставишь, да и зимовать себе станешь.
Бортник только головой мотнул на Афонину мудреную речь.
— С поля пришел?
— С него, окаянного. Замучило полюшко, ох как замучило. Селяне землицу беглых мужиков на князя поднимают. Меня вот тоже седни к сохе приставили. Князь своих лошадей из конюшни выделил. Всех бобылей повыгоняли. А мужики гневаются. Троица на носу — а свои десятины не начинали.
Агафья налила из горшка в большую деревянную чашку щей из кислой капусты, подала ложки и по вареному кругляшу-свекольнику.
— Ты уж не обессудь, батюшка. Хлебушка с Евдокии нет у нас. Шти свеклой закусываем, все животу посытней.
Перед едой все встали, помолились на икону и принялись за скудное варево. Матвей, хотя и не проголодался, но отказываться от снеди не стал — грех. Таков на селе среди мужиков обычай. Уж коли в гости забрел — не чванься и справно вкушай все, что на стол подадут.
Хоть и постная еда, но хозяева и ребятенки ели жадно, торопливо. Афоня то и дело стучал деревянной ложкой по чумазым лбам мальчонок, не в свою очередь тянувшихся в чашку за варевом. Трапеза на Руси — святыня. Упаси бог издревле заведенный порядок нарушить и вперед старшего в чашку забраться.
Повечеряли. Ребятенки снова полезли на полати. В зыбке закричал младенец. Этот от Афони, другие — от прежнего покойного хозяина, рано ушедшего в землю с голодной крестьянской доли.
— Пойдем во двор, родимый. Душно в избе, — предложил бортник.
— Привык в лесу вольготно жить. Эдак бы каждый мужик бортничать сошел, да князь не велит. Ему хлебушек нужен, а медок твой — забава. Нонче вон просились бобыли на бортничество податься, так князь кнутом постращал. Вам, сказывает, по земле ходить богом и мною указано, — подковырнул старика Шмоток.
— Бортничать тоже, милок, не сладко. Среди зверья живу. Да и годы не те. Оброк, почитай, вдвое князь увеличил, а дику пчелу старикам ловить не с руки.
Вышли во двор. Тихо, покойно, и темь непроглядная.
— У тебя банька есть?… Возьми фонарь.
— Толкуй здесь, дедок. Пошто таиться?
— Тут нельзя… От Федьки к тебе заявился, — тихо вымолвил бортник.
Афоня разом встрепенулся, присвистнул и метнулся в избу за фонарем.
В бане Матвей пытливо глянул на бобыля и строго произнес:
— Дорогу к тебе не по пустякам торил. Дай зарок мне, что все в тайне сохранишь.
Афоня перекрестился и бойко ударился в словеса:
— Чтобы мне свету божьего невзвидеть. Лопни глаза. Живот прах возьми. Сгори моя изба, сгинь последняя животина, отсохни руки и ноги, иссуши меня, господи, до макова зернышка, лопни моя утроба. Коли вру, так дай бог хоть печкой подавиться. Не стану пить винца до смертного конца…
— Ну будя, будя, — остановил разошедшегося Афоню бортник. — Однако, мужик ты речистый.
Матвей сел на лавку, скинул с ноги лапоть и принялся разматывать онучу, в которой был спрятан бумажный столбец.
Шмоток придвинулся к фонарю, не торопясь прочитал грамотку и раздумчиво зажал бороденку в кулак.
— Сурьезная затея у Федьки. Тут все обдумать надо.
— Порадей за народное дело, родимый. Берсень о том шибко просил. Какими судьбами его повстречал?
— Федьку-то? — Афоня почесал лаптем ногу в заплатанных портах. — Тут длинный, дедок, разговор. Хошь поведаю?
— А впрочем, бог с тобой. Не к чему мне все знать. Да и идти пора. У Исая заночую, — порешил бортник, зная, что Афоня замучает теперь своими россказнями до полуночи.
— Чего ж ты эдак? — удерживая старика за рукав, всполошился Афоня. — Оставайся, места в избенке хватит. Негоже гостю в ночь уходить.
— Ты уж прости, родимый. Дело у меня к Исаю есть. За хлеб, соль, спасибо. Что Федьке передать?
— Пущай ждет… Нелегко коробейку раздобыть, однако попытаюсь.
Глава 7
Ненастье
Иванка проснулся чуть свет. Свесил с лавки ноги, потянулся. Спина еще ныла после тяжелого Мокеева кнута. Два дня излечивал его от недуга Пахом.
— Я тебя, парень, мигом на ноги поставлю. У нас в Диком поле от экой хвори есть снадобье знатное, — добродушно говорил Аверьянов.
Старик разложил за баней костер, а затем горячим пеплом присыпал Иванке кровоточащие на спине раны. Парень корчился от боли, а Пахом приговаривал:
— Потерпи, потерпи, Иванка. У нас в ратных походах и не то бывало. Порой всего казака саблями иссекут, глядишь — на ладан дышит. А пеплом раны ему прижгем да горилки в нутро — и снова казак ожил.
«И впрямь полегчало. Ну и Захарыч!» — подумал Болотников и потихоньку, чтобы не разбудить мужиков, принялся одеваться.
Матвей спал на полатях. Пахом и Исай на широких лавках вдоль стен, а мать коротала ночь в сенях. Отец лежал на спине, задрав бороду на киот, чуть слышно постанывал.
«Притомился батя. Отощал на боярщине. Вон как щеки ввалились», — пожалел отца Иванка. Натянул холщовые портки, обул лапти и пошел к конюшне.
В стойле заржал конь. Болотников засыпал Гнедку овса, тот фыркнул, лизнул шершавым языком его руку и, уткнув голову в ясли, захрумкал зерном.
«Овса самую малость осталось, едва на десятину хватит. Почитай, весь хлеб на княжьей земле остался», — заглянув в деревянный, обитый жестью ларь, озабоченно подумал Иванка.
Взял скребницу и принялся чистить коня, приговаривая:
— Наедайся, Гнедок. Нонче с тобой свой загон засевать зачнем, крепись…
Когда Гнедок опорожнил ясли, Болотников напоил его и вывел во двор. Вчера отец пришел с боярщины поздно. Иванка решил наутро посмотреть Гнедка. Тронул поочередно задние ноги и покачал головой. Оба копыта потрескались, подбились, и истерлись подковы.
Болотников потрепал коня за гриву и заметил, что вся холка вздулась, из неё сочилась кровь.
— Всю шерсть содрал на княжьем загоне. Как же я тебе упряжь налажу, Гнедок?
Страдник в раздумье постоял на дворе, а затем зашел в избу, взял кочергу и сунул её в печь.
— Ты чего, сынок? — спросила Прасковья. Она только что замесила хлебы и очищала ножом ладони от теста.
Иванка молча выгреб на шесток горячий пепел, смахнул его в чашку и снова пошел во двор.
«Коли человеку помогает, то лошади и подавно», — подумал страдник и посыпал пеплом на истертую лошадиную холку. Гнедок дернулся, запрядал ушами, затряс черной гривой.
Иванка принес из конюшни кусок крашенины, обмотал рану и привязал коня к телеге. Большими длинными клещами вытащил гвозди и сдернул с подбитых, потрескавшихся копыт истертые подковы.
Заменить подковы лошади хотя дело и нетрудное, но не каждому крестьянскому сыну свычное. Одному лошадь не дается и брыкается во все стороны, а другой подкует так, что она захромает или вконец себе ноги загубит.
Иванка приловчился к этому делу еще с подростков. Отец обучил. Исай сам был строг и ко всякой мужичьей работе прилежен, поэтому и в сыне хотел видеть доброго хлебопашца.
Из избы вышел отец — похудевший, понурый, с обветренным лицом.
— Ты чего, сынок, поднялся? Спина-то как?
— Поотошла, батя. Коня вот справил.
Исай молча осмотрел каждое копыто, положил руку на обмотку, поослабил узел.
— Тугонько стягиваешь. Чем холку мазал?
— Коровьего масла у нас нет, так я пеплом посыпал. Пахом сказывал, от любой хвори…
— Кабы хуже не вышло, — буркнул Исай глянул на небо.
— Запрягать коня, батя?
— Обожди, Иванка. Чую, дождь вскоре будет. И не дай господи, если на всю неделю зарядит, — хмуро проронил отец. Знал Исай, что ежели утренняя заря багрово-красная и дым стелется по земле — быть непогоде.
Приметы не обманули Исая и на сей раз. Небо вскоре потемнело, затянулось облаками, по молодой зеленой траве загулял ветер, все сильнее и яростнее взбивая ввысь с тропинок и дороги клубы пыли. Избы застлала мгла.
— Вот те на! — воскликнул, выйдя из избы, бортник. — Я в путь-дорогу, а Илья пророчит — погодь, мужик, приставь ногу. Вон как разгневался. Сейчас стрелы кидать зачнет. Пронеси беду, осподи, — перекрестился Матвей.
Иванка завел коня в стойло, повесил сбрую на крюк, закатил телегу под навес и посмотрел на отца. Тот стоял посреди двора — помрачневший, сгорбленный, усталый.
«Для господ и земля пригожая и солнышко греет ко времени. А мужику завсегда страдать. Боюсь, задождит до Пахомьева дня, тогда и вовсе на поле не вылезешь. Вконец припоздаем с яровыми», — горестно вздыхал Исай.
