Н. Северин - Звезда цесаревны
Эта очаровательная царь-девица, о которой он слышал рассказы от проезжих и от побывавших в столице земляков, о которой писали сюда те, которым выпало на долю великое счастье жить вблизи от нее, видеть ее, слышать ее голос и даже разговаривать с нею, она была так проста, что никем не гнушалась, и, как все уверяли, людей низкого звания предпочитала богатым и знатным, — эта очаровательная цесаревна жила в его воображении постоянно. Дня не проходило, чтоб он не вспомнил про нее, при всяком удобном и неудобном случае. Она была та невидимая фея, которая вдохновляла его на все великое и прекрасное; он воспевал ее в гимнах, возносимых Господу Богу в церкви, он посвящал ей латинские стихи, в которых упражнялся весьма успешно, к великой гордости и радости его учителя; она царила так полновластно в его сердце, что в нем не оставалось ни малейшего местечка для чернобровых Оксанок и Марусек, изнывавших по нему. Она спасала его от всего дурного, пошлого, грубого, ему так хотелось быть достойным высокого идеала, который он сам себе создал, что все существо его бессознательно преображалось, вкусы его становились благороднее и тоньше, его влекло к гармонии во всем, к тому, чего вокруг него не было, но что, он знал, существует там, далеко… так, может быть, далеко, что на земле этого и не найти… Но ведь есть небо, где все, что у него живет в сердце в виде призрака, существует на самом деле, и недаром же дано ему в это верить и к этому стремиться…
Да, она была от него очень, очень далека, так же далека, как звезды, мерцающие на темном небе над его головой, а между тем, когда он узнал, что не она взошла на родительский престол, она стала для него еще дальше в таинственной мгле, уносившей ее образ так недосягаемо высоко, что он даже и мысленно не мог за нею следовать. Что с нею будет? Как примириться с тем, что другой занял ее место?
— Чего закручинился, хлопчик? — спросил Ермилыч, дотрагиваясь до его плеча, чтоб заставить его очнуться от забытья, в которое он погружался все глубже и глубже, забывая все на свете и то, что он не один в душистом садике, замиравшем в тенях наступавших сумерек. — Радоваться надо, что у нас наконец настоящий русский царь в России.
— А цесаревна? — выронил Алексей помимо воли вопрос, назойливо вертевшийся у него на уме.
— И ее Господь Бог пристроит на пользу родины, хлопчик, — возразил старик, немного удивленный заданным ему вопросом. — Тебе кто наговорил так много про цесаревну, что ты так о судьбе ее заботишься? — спросил он с улыбкой.
Смешны казались ему политические заботы юноши, заброшенного в безвестный уголок дальнего края. Там, в далекой блестящей и шумной столице, сетуют о неудаче Елисаветы многие вельможи, а здесь этот юноша, сын пропившегося до нищеты казака, будущий писарь Козелецкого повета, так же, как они, и даже, может быть, еще страстнее, самоотверженнее жалеет, что не Елисавета сделалась императрицей.
Смешно это показалось Бутягину; ласково потрепав Алешу по плечу, он стал расспрашивать его про его житье-бытье и про планы его на будущее.
— Слыхал я, будто тебя хочет архиерей в Чернигов, в свою крестовую церковь взять, — сказал он после небольшого молчания, вспомнив, что скоро им придется расстаться и что они не успели еще ни о чем дельном переговорить.
— Предлагал, да я отказался, — неохотно ответил Алексей.
— Почему?
— Так… Далеко от Лемешей, там и умрешь, никто из моих не узнает.
Он был так удручен, что мысль о смерти казалась ему отрадной.
— Далеко от Лемешей! — передразнил его с добродушной усмешкой Ермилыч. — А в Питер, в царскую капеллу, поехал бы?
У Алексея вся кровь бросилась в голову при этих словах, и он поднял на своего собеседника загоревшийся от душевного волнения взгляд.
— Ты это взаправду, дяденька, или глумишься надо мной? — произнес он дрогнувшим голосом.
— А очень бы тебе хотелось туда попасть?
— Дяденька, да ведь взяли же туда и Тарасевича, и Божка, и других! — умоляюще протянул юноша.
— Каждому свое счастье, хлопчик. Кабы от меня зависело, многое бы я сделал и для тебя, и для других, да бодливой корове Бог рог не дает, вот в чем беда, — прибавил он со вздохом. — А ты молись Богу, да учись усерднее, да будь смирен и высоко в мечтах не заносись, вот и взыщет тебя Господь. Он все может, в его святой воле унизить или возвысить человека, молись ему усерднее…
IV
В Москве Ермилыч пробыл всего только неделю, но не забыл навестить Авдотью Петровну с Филиппушкой и нашел приемную мать Лизаветки в большой тревоге за судьбу названой дочки и ее мужа.
Все недовольные Меншиковым, все враги немцев группировались теперь вокруг цесаревны Елисаветы и сетовали, что не она, а такой ребенок, как сын царевича Алексея, занимает царский престол. Сила Меншикова при новом царе не убавилась, а скорее увеличилась, и он так жестоко покарал своих супротивников, что долго будет неповадно идти ему наперекор. Одна надежда на то, что царю скоро надоест его опека. Уже есть признаки этого: он ластится к тетке, цесаревне Елисавете, не выказывает ни малейшей любви к невесте, дочери Меншикова, которая на целых четыре года его старше и день ото дня, все больше и больше, привязывается к князю Ивану Долгорукову…
— К сыну князя Алексея? Да ведь это злейшие враги Меншикова! — удивился Бутягин. — А как цесаревна ко всему этому относится? Лизавета Касимовна все при ней?
— При ней и очень ею любима. От Лизаветы-то я и знаю все, что тебе рассказываю, — отвечала Авдотья Петровна.
— Когда же ты ее видела? Приезжала разве она в Москву?
— Приезжала, чтоб нас проведать. Всего только недельку у нас пожила. Цесаревна так ее возлюбила, что дня без нее прожить не может. Насилу отпустила с сынком повидаться. Все свои тайны она нашей Лизаветке поверяет и иначе как тезкой не зовет. Простая она и до простого народа ласковая. Какими графами да князьями окружена, а ни с кем не дружит из знати, ее больше к простому народу тянет. А уж как Москву любит, страсть! Как была речь на царский престол ее посадить, первыми ее словами были: «Надо в Москву столицу перенести из проклятого болота». Царенок тоже в Москву рвется, а уж особливо теперь, когда царицу Евдокию сюда перевезли. И царевна Наталья Алексеевна пишет бабушке, что оба они с братцем за великое счастье для себя почтут в Москву к бабушке приехать. Да вот беда: Меншиков не пускает. И ничего-то они против него не могут поделать: такую забрал власть над всеми, никто пикнуть перед ним не смеет. А уж царь с сестрой, точно из гнезда выброшенные птенчики, такие беспомощные да жалкие! Он и цесаревну так скрутил, что без его позволения никуда и двинуться не смеет. Приказала нам с Филиппушкой кланяться и за Лизаветку благодарить, подарки нам прислала: Филиппушке золоченую серебряную чарочку да бархату алого на кафтанчик, а мне стеганый из китайского шелка шушунчик. Да мне не подарки ее дороги, а память. Ты не поверишь, как ее у нас в Москве любят!
— Ее и в Малороссии любят, — заметил Ермилыч, вспомнив свое последнее свидание с Алешкой Розумом. — Не погубил бы только ее наш общий враг.
— Многие этого боятся, да Лизаветка говорит, что ее уберегут. Нет человека в ее дворце, который бы ее не обожал и с радостью не отдал бы за нее жизнь. Много она нам про нее рассказывала, какая она до несчастных жалостливая, из последнего бедным помогает, унимать ее надо: такая щедрая. И всегда веселая да со всеми ласковая. Другая на ее месте убивалась бы, когда ее происками Меншикова престолом-то обошли, а она и виду не подает, как ей это прискорбно. С царем-то и с его сестрой она и раньше была в дружбе, а уж теперь он в ней души не чает, и праздник у него не праздник, когда красавицы тетушки в его покоях нет… Меншиков ведь его в свой дом перевез…
— Это еще зачем?
— А затем, чтоб его из рук не выпускать и чтоб он у него завсегда был на глазах. Цесаревну с царем ни минутки наедине не оставляют: как приедет племянника проведать, так сейчас и являются соглядатаи от светлейшего… она все-таки к нему ездит и к себе его приглашает, разные забавы для него устраивает и со всеми одинаково приветлива и любезна, как с друзьями, так и с недругами…
— Умна, значит. А насчет того, чтобы жениха ей подходящего найти между иностранными принцами, ничего не слыхать?
— Про это ей никто и заикнуться не смеет: все знают, что она за иностранца не выйдет. Волю она теперь, видать, себе забирает.
— Это в каком же смысле?
— Всячески. Вытребовала себе больше содержания, слуг своих отстаивает, повыгнала тех, которых невзлюбила, и других понабрала. И всех, за кого стоит Меншиков, отметает.
— Это хорошо.
— Молода она, Ермилыч, и красоты неописанной, а кровь-то в ней отцовская, а он, сам знаешь, какой был греховодник в любовных делах.
— Неужто ж фаворита себе заведет? — с тревогой спросил старик.
