Джесси Бёртон - Миниатюрист
– А где Йохан? – громко спрашивает она у Корнелии.
– На работе, – отвечает та, не поворачивая головы.
У Неллы в голове все перемешалось: султаны, сахар, серебро, слова Отто о том, что богатство надо поддерживать, иначе все утечет сквозь пальцы. Она понимает, что не надо задавать лишних вопросов, на которые следует один ответ: «Нет». Но любопытство сильнее доводов разума.
Их провожают взглядами люди с суденышек, откровенно разглядывают прохожие. Ни один их шаг по Дамстраат, мимо вытянутых вверх домов на Вармейстраат и витрин магазинов, торгующих итальянской майоликой, лионским шелком, испанской тафтой, нюрнбергским фарфором и гарлемским полотном, не проходит незамеченным. В глазах мужчин и женщин – оторопь, ревность, презрение и откровенный страх. Мужчина с лицом, изрытым оспинами, сидящий перед церковью на низкой скамеечке, бросает реплику по поводу темнокожего Отто:
– Я не могу нигде устроиться, а ты даешь работу этому скоту?
Марин напряглась, но не остановилась, зато Корнелия подходит к сидящему и заносит кулак перед его изъеденной болезнью физиономией:
– Это Амстердам, рябая рожа. Побеждает лучший.
Глядя на ее кулачок, мужчина разражается смехом.
– Это Амстердам, сучка. Лучший – это тот, кто дружит с нужными людьми.
– Корнелия, придержи язык, – говорит Марин. – Господи Исусе, неужели мы все оскотинились?
– За десять лет, что Отто живет здесь, ничего не изменилось, – ворчит служанка. – Что за народ!
Отто ничего не говорит, но Нелла видит, как сжимается его кулак, взгляд устремлен вперед и глаза делают вид, что ничего не видят, а уши – что ничего не слышат.
В основном все таращатся на Отто, но, слава богу, остальные помалкивают. Марин отличается большим ростом и со своей длинной шеей и высоко поднятой головой похожа на ростру корабля, оставляющего в фарватере волны повернутых в ее сторону голов. Идеальная голландка, безупречная, красивая, целеустремленная, единственное, чего не хватает, думает Нелла, так это кольца на пальце. Они с Корнелией с трудом за ней поспевают, а вот Отто с его длинными ногами держится рядом.
– Йохану следовало пойти с нами, – говорит ему Марин. – Со стороны это выглядит…
– Скоро придет партия сахара с Суринама, мадам. Ему надо подготовиться.
Марин, машинально обходя грязную лужу, ничего на это не отвечает.
– Сахар, – после паузы, словно взвесив это слово, произносит она с ненавистью. Марин протестующее подняла руку, и Нелла про себя отмечает, сколь изящны ее пальцы. – Довольно. Я не хочу говорить на улице на эту тему.
Отто притормаживает и дальше идет бок о бок с Корнелией.
Нелла никогда раньше не была в Старой церкви. В сравнении с их церквушкой в Ассенделфте она кажется кафедральным собором. Летящие белые колонны разделяют арочные своды нефа, а старый деревянный потолок покрывают немногие католические росписи, которые решено было сохранить: яркие фигуры святых покровителей, торговые суда, образ Иисуса Христа. Сквозь оконные витражи, изображающие библейские сцены, пробиваются солнечные лучи, и видавший виды пол весь в разливах красного и золотого, сине-фиолетового и зеленого. Так и хочется окунуться, но имена усопших вовремя напоминают Нелле, что это не вода, а каменные плиты. Под ними покоятся высохшие кости мужчин и женщин, чьи души, верит она, обретаются где-то в вышине над фронтонами и крышами великого Амстердама.
В церкви суета – живые заявляют о своих притязаниях. Нелла удивлена допустимым шумом, все сплетничают и обмениваются любезностями, бегают малыши и собаки без поводка. Одна даже справляет нужду у колонны, беспечно задрав ногу. Отовсюду проникает свет, как будто Господь на один час сосредоточил все свое внимание на этом устремленном ввысь пространстве и бьющихся в нем сердцах. Собачий лай и детский лепет карабкаются по беленым стенам и лишь отчасти поглощаются деревянными перекрытиями.
А эти четверо проходят вперед, и Нелле так и хочется оглянуться.
…Позже она будет спрашивать себя о причине – может, в этом гуле, нарастающем волнами, в этой толкотне и сумятице она увидела нечто такое, чего и не было?
Ее, всю их четверку, разглядывала женщина, одна занимавшая скамью у бокового входа. Солнце, пробивавшееся сквозь единственное окошко в простой раме, золотило светлые волосы на макушке. Нелла физически ощущала этот взгляд: ее измеряли, ее оценивали. Глаза у женщины были необычного оттенка, почти оранжевые. Несмотря на их теплоту, Нелла вдруг почувствовала озноб. Она поглубже запахнулась в жакет, пожалев, что нет шарфа. А вот Корнелия, похоже, не заметила, как похолодало.
Позже Нелла объяснит это сыростью старой церковной кладки. Возможно, и так, но ведь глаза-то были настоящие…
– Смотри вперед, – властный голос Марин заставляет ее отвернуться, и бодрящий холодок мало-помалу отпускает.
По кальвинистской традиции, кафедра установлена в центре нефа, где прихожане в выходных платьях, сбившись в стайки, тихо переговариваются.
– Облепили, как мухи кусок мяса, – бурчит Корнелия, пока они с достоинством продвигаются к кафедре. – Божье слово везде слышно. Нет, как малые дети, пролезли поближе к пастору Пелликорну.
– Чем больше они демонстрируют свою набожность, тем меньше я им верю, – говорит Отто.
– Нельзя ли потише, – одергивает их Марин. – Или вы забыли, где находитесь?
Корнелия закусывает губу, и Марин смягчается:
– Какая же ты, Корнелия, болтушка. – В ее голосе звучат одобрительные нотки, а в уголках рта прячется улыбка.
Нелла замечает хорошо одетую пару. Женщина, прикрыв рот рукой, судя по всему, комментирует появление Марин. Проходя мимо сквозь облако цветочных ароматов, она вдруг осознает, что это Лийк ван Кампен и ее муж.
– Он опять не пришел, – вздыхает Лийк. – Когда придет Судный день, он еще об этом пожалеет.
– Лийк, не надо так громко, – урезонивает ее Меерманс.
– Стяжательство – не главный его грех, – яростно шепчет Лийк. – Еще привели с собой этого дикаря… – Ее глаза устремлены на Отто.
Марин украдкой вонзает ногти себе в руку, а затем достает из ридикюля на поясе маленький псалтырь и начинает перекладывать его с одной ладони на другую, словно взвешивая. Лийк и другие женщины делают ей книксен, а она делает вид, что не замечает Меерманса.
– Я их видела, – признается Нелла, когда они отходят за пределы основной толпы прихожан.
Марин поворачивает к ней удивленное лицо.
– Когда?
– На вечере серебряных дел мастеров.
– И что же ты им говорила?
– Ничего.
– Они тебя о чем-то спрашивали?
– Ни о чем. Она рассказывала о своем муже…
– Лийк ван Кампен, – встревает Корнелия, – это оса в женском платье. Мы ее не замечаем.
– Насколько возможно, – поясняет Марин. – Но иногда приходится.
Вспомнив разговор о сахаре и непонятной перемене в настроении хозяйки дома, Нелла озирается и обнаруживает Ганса Меерманса в противоположном крыле, он уже стоит один в своей широкополой шляпе. Встретившись с ней взглядом, он тут же отворачивается. Лийк подходит к мужу, и они занимают самые выгодные места.
Отто, весь подобравшись, пару раз стрельнул глазами в сторону этой пары. Потом посмотрел на луч света, пробивающийся через окно, и опустил глаза. К тому моменту, когда они находят четыре свободных места, его пальцы уже сложены в набожном жесте. Кажется, он приготовился к общей молитве, но что-то в его взгляде говорит Нелле, что он был бы не прочь, если бы она поскорее закончилась.
На кафедру поднимается пастор. На вид за пятьдесят, высокий, гладко выбритый, седые волосы коротко острижены. Широкий воротничок сияет белизной. Он взирает на паству как на прислугу, обратившуюся во внимание.
– Это пастор Пелликорн, – произносит Корнелия со значением. – Сидите тихо и слушайте внимательно.
Пастор начинает без предисловий.
– Непотребство! – Его громкий голос летит поверх собак, детишек, шаркающих ног и кричащих снаружи чаек. – В нашем городе много запертых дверей, куда не проникают наши взгляды, но не думайте, что вы можете укрыть свои грехи от Господа.
Его конусообразные пальцы вцепляются в края кафедры. Нелла поглядывает на Лийк, не сводящую глаз с пастора.
– Он вас выведет на чистую воду, – продолжает Пелликорн. – Его ангелы заглянут в замочную скважину вашего сердца, и вы ответите перед Ним за свои деяния. Наш город был построен на болоте, наша земля уже знает, что такое гнев Господень. Мы победили, мы сделали воду нашей союзницей. Но вы рано расслабились. Тогда нам помогли наше благоразумие и добрососедство.
– Воистину, – раздается мужской голос из толпы. Слышится плач младенца.
– Если мы не натянем вожжи своего стыда, нас смоет в море. Ходите прямыми путями. Загляните в свое сердце, чтобы понять, в чем вы согрешили перед соседом или в чем он согрешил перед вами.
Пастор замолкает для пущего эффекта. А Нелла представляет себе, как каждый из присутствующих выдвигает ящичек из грудной клетки и, полюбовавшись на пульсирующее кровавое месиво, на греховное сердце, свое и чужое, с грохотом задвигает ящичек обратно – и продолжает жить как жил.
