Нина Дашевская - Скрипка неизвестного мастера
Маленький мальчик — Кешкин дедушка Иннокентий Михалыч. Лет пять ему, наверное — серьёзный, причёсанный, в наглаженной матроске стоит возле зеркала. Или нет, это не зеркало?
— А, понял, — улыбнулся Михаил Соломонович, — это такой монтаж. Как-то умудрялись на один кадр два раза снимать, вот и получилось — два одинаковых человека. У меня папа так делал. Папа. Или… Аня, что?!
— Это не монтаж, — вдруг сказала тётя Аня очень тихо. — И не зеркало.
Она перевернула карточку. Там синими расплывшимися чернилами было написано: «1939, май. Кеша — слева, Яша — справа, у дверей».
Тут же всплыла перед глазами надпись на зелёной тетради: «Яшке». Вот он, Яшка…
Михаил Соломонович снял очки, поднёс фотографию к самым глазам.
— Близнецы?
Аня кивнула.
— Как это, — пробормотал Кешка. — А где же?…
— Кеша и Яша, близнецы. Он как раз и пропал, Яшка. В блокадном Ленинграде. Они всегда вместе ходили, везде. Идти было нелегко, не было сил — а Кешка был крепче, и ему приходилось тащить Яшку за руку. Но как-то не выдержал, бросил — сам дойдёшь, не могу больше! — и пошёл вперёд. Прошёл сколько-то, оглянулся — а Яшки нет. Он думал, за ним идёт — а нет никого. Он поплёлся назад, ругал его на чём свет стоит, думал — вот же олух, теперь ищи его… Так и не нашёл. Всю жизнь себе простить не мог — что отпустил руку…
Кешка — младший, теперешний Кешка — растерянно хлопал глазами. Почему он не знал раньше? Не может этого быть. Вот так, просто отпустил руку — и потерял брата. Навсегда. Как же это?!..
«Неужели это мой отец? — думал Михаил Соломонович, разглядывая неизвестного довоенного Яшку. — Надо же — Яша у дверей… Вот и вышел, в другую жизнь. Жаль, что это уже никак не проверишь. Нет, не может быть. Скорее всего, мальчишка погиб. Слишком уж это фантастично — каким образом он мог оказаться в Ташкенте? А голову он где разбил — там, в Ленинграде? И — чтобы потом его сын, Миша, встретил через чёртову тучу лет вот этого вот Кешку и учил его играть на скрипке?»
— Это он? — спросил Кешка. — Ваш отец?
Михаил Соломонович покачал головой.
— Я не знаю…
Удивительно: вот перед ним снимок. И он не может узнать! Не может сказать точно! Вроде бы, похож чем-то; но ещё больше похож вот на этого Кешку, современного. Уверен ли? А может, ему просто ужасно хочется, чтобы нашлась, наконец, семья, и эта семья оказалась — вот такой славный Кешка, и такая чудесная Аня, и сразу — двоюродные сёстры, братья, племянники… Не слишком ли он этого хочет?
Пили чай с шарлоткой. И Михаил Соломонович рассказывал Ане то же, что и Кешке. Добавил, что его отец, Сол — а может, Яша? — очень любил музыку, мечтал научиться на скрипке, но не сложилось, зато стал учить сына, его, Мишу… Вспомнил про двор-колодец и много тёмной воды. Ленинград? Да, вполне может быть. Только как проверишь?
— Наверное, никак, — сказала Аня. — Да это не так уж важно. Будем считать Вас двоюродным братом. Если Вы не против, конечно!
Михаил Соломонович улыбнулся:
— Ещё бы против!
Уезжал он со смешанным чувством. Ужасно симпатичные люди — Кешка, и Аня, и, наверное, Кешкина мама… Только хорошо ли это — вот так влезать в чужую семью? «Здравствуйте, мы ваши родственники». Если бы точно знать, а то — так…
Зато Кешка, казалось, уже ни в чём не сомневался. И вовсю строил планы, как бы раскопать всю эту историю. Ехать в Питер? В Ташкент? А что дальше?
XIV. У Альберта
Они шли с Михаилом Соломоновичем по весенним лужам. Кругом — деревья в зелёном дыму. Подойдёшь поближе — крохотные клейкие листочки, а издалека — зелёный туман. Кешка уже нахлюпал воды, и думал о том, как неловко ему будет снимать ботинки с мокрыми носками.
Альберт их встретил, как дорогих гостей. Сразу же попросил Кешку поиграть — скрипка была с собой. Но Кешка сказал — потом; сначала — читать рукопись!
Михаил Соломонович с Альбертом пошли в гостиную, а Кешку оставили в кабинете, читать. Альберт угощал Михаила Соломоновича особенным, настоящим китайским чаем. Они пили его из тонкостенных английских чашечек; Альберт говорил, не умолкая. Он был большим любителем светских бесед. Правда, Михаил Соломонович слушал его рассеяно. Он больше думал о Кешке. Неужели он его далёкий родственник? Хотя — по сути, какая разница! Скажем, Петька — вроде бы, совсем чужой, а вышло — родной человечек. А теперь вот и Кешка. Такого не выкинешь из жизни — такой навсегда. Правда, каждый ученик оставляет след в душе, особенно талантливый. И Саня тоже Волков… Да и не только Волков — каждый, каждый ученик! Но всё-таки Кешка — другое дело, совсем особенное. Вот он, сидит за стенкой, читает… Тоже — читает рукопись своего деда, которая нашлась совершенно случайно… Что, интересно, он скажет? И надо же — такая рукопись! Удивительная. И всё-таки что же так беспокоит его самого в этой повести; что же это за камешек в ботинке?
А Кешка-младший тем временем забрался в пухлое кожаное кресло — и будто провалился, исчез. Ничего не слышал и не видел — на всём белом свете осталась одна зелёная тетрадь. Кешка заглотил рукопись, как любит говорить папа, не жуя. И тут же пожалел, что тетрадка так быстро закончилась. Он перевернул последнюю страницу — и тут же открыл рукопись заново, сначала. И пошёл читать по второму кругу — уже не спеша, со вкусом. Он не слышал ни разговоров за стенкой, ни звуков концерта Вивальди — Альберт был любителем музыки, он слушал её на старых виниловых пластинках. Не слышал ни яростно орущей автомобильной сигнализации с улицы, ни телефонного звонка, ни того, как потом Михаил Соломонович громко, взволнованно говорил по телефону.
Наконец, никому не известный мастер Винченцо закончил два своих лучших инструмента; и органист церкви святого Фомы Джироламо распорядился ими так, как сумел. Тетрадка закончилась — на последней странице обложки были напечатаны непонятные итальянские слова. Кешка с некоторым сожалением выбрался из кресла и, жмурясь от яркого света, вошёл в гостиную.
— Ну что, юноша, понравилось? — спросил Альберт.
Кешка кивнул. А потом посмотрел на Михаила Соломоновича и спросил:
— Это Джироламо, да? Это он подделал клеймо на скрипке? Зачем?!
— Чтобы продать подороже, — кивнул Михаил Соломонович. — Это было в те времена обычным делом — видишь, в молодости и сам Винченцо подписал инструмент чужим именем. Да, выходит — Джироламо подделал подпись. Но не спеши судить строго этого парня — у него семья была огромная, её же кормить надо! И потом, видишь, он сначала оставил Кастора себе — а бродягам отдал свою старую скрипку. И, видно, совесть его всё же мучила — деньги им платил какие-то…
— Всё равно, — упрямо сжал губы Кешка.
— Какой ты, Кешка, однако!
— А Вы как думаете, моя скрипка… Это про неё, да? Моя скрипка — это Поллукс?!
— Знаешь, Кешка… Очень похоже, что да. Только я не думаю, чтобы твой дедушка описал подлинную историю твоей скрипки. Скорее, наоборот. У него был инструмент — старый, замечательный инструмент. И он придумал про него вот такую сказку.
— Придумал? — разочарованно протянул Кешка.
— Ну а ты сам как думаешь? Откуда он мог всё это узнать? И потом — я не могу припомнить скрипичного мастера по имени Винченцо. Скрипка твоя — неизвестного мастера; если бы Иннокентий Михалыч вдруг узнал что-нибудь подлинное о ней — неужели он не оставил бы никаких документов? Он бы оставил тебя, владельца скрипки, в неведении? Он ведь даже не мог знать, что рукопись попадёт к тебе в руки!
— А что — ваша скрипка подходит под описание? — заинтересовался Альберт.
— Она даже не просто похожа — это абсолютно она и есть! — стал доказывать Кешка. — Она, во-первых, маленькая, во вторых — даже не знаю… И звук у неё и правда как зимнее солнце! Михаил Соломонович, да? Правда?
— Правда, — Михаил Соломонович кивнул.
— А Кастор? Где тогда может быть Кастор? — спросил Альберт.
Михаил Соломонович пожал плечами.
— Не знаю. И никто не знает. Может быть, автор просто выдумал его, из головы — а может, и нет. Может, была какая-то похожая скрипка…
— А мастер Руджери существовал? — продолжал допытываться Альберт. — Или его тоже Иннокентий сочинил?
— Нет, не сочинил, — улыбнулся Михаил Соломонович. — Это знаменитый мастер, очень хороший… У меня была его скрипка. Сейчас она у моего ученика… Кстати, Кешка, знаешь, кто звонил?
Кешка помотал головой.
— Петя! Представляешь, как раз позвонил Петя! Тот самый ученик, который на Руджери играет, — объяснил он Альберту. — Вторую премию взял на конкурсе в Брюсселе. Это очень престижный конкурс! Представляешь, наш мальчик — в Брюсселе! Просто с ума можно сойти. Чёртов мальчишка, столько нервов мне испортил — умеет всё-таки играть!
— А чего не первую? — Кешке вдруг обидно стало за этого Петьку. Слабо ему было первую премию взять, чего вторую-то?
