Валерий Язвицкий - Иван III - государь всея Руси (Книги первая, вторая, третья)
Как будто тишина в Казани, а за тишиной этой смута затаилась во всех углах: идет борьба за престол внутри Казани, а со стороны к ней тянется железная и цепкая рука молодого, но уже грозного князя московского. Из всех карачиев один лишь Абдул-Мумин через друга своего, Касима-царевича, знает истинную цену тому, что делает и замышляет Иван Васильевич, и каких сил ратных, казны и богатств накопила Москва.
Но все духовенство, из ненависти к хяурам и по указке сеида, сеет страх среди правоверных, пугая их вмешательством Москвы.
— Нам страшней всего, — проповедуют одни из них, — Москва-хяур! Пусти змею за пазуху — она ужалит тебя в сердце.
— Если мир у нас будет с Русью, — внушают другие, — где мы полоны брать будем, где рабов достанем для всяких работ, для рукоделия всякого: крестьянского, кузнечного, плотничьего, для литья разного, для дела тележного и санного…
— Где девок красных полонить будем, дабы торговать ими с прибылью высокою на базарах шемахинских, персидских, сарайских, индийских и турецких? — говорят третьи.
Разжигают они жадность и алчность у всех, призывая к набегам на земли хяуров, соблазняя грабежами и захватом полона…
— Бойтесь московского князя! — восклицают они. — Ибо он опасней, чем был лжепророк Мосейлима, погубивший шестьсот асхабов пророка, да святится имя его! Москва же погубит и Казань и всех правоверных!..
Но сторонники Абдул-Мумина действуют незаметно и тайно. Осторожно сносятся они с Касимом-царевичем, рассчитывая более всего на него и на помощь ему от Москвы, и на вопросы Касима-царевича: «Готово ли все для моего воцаренья?» — отвечают уклончиво пословицей:
— Ат тармаса, арба бармас.[197]
В лето тысяча четыреста шестьдесят восьмое, сентября двенадцатого, когда змеи в лесах в норы под корнями дерев уже залегать начинают, приехал в Москву к великому князю царевич Касим со всей своей конницей татарской.
Как всегда, Иван Васильевич принял царевича с почетом и лаской. За беседой говорил царевич государю своему:
— Слуга твой челом бьет — дай Казан мне брать. Отец мой, хан Улу-Махмет, первый хан Казан был. Челом бью, государь, помоги отцов стол брать…
— А все ли у них удумано, — спросил Иван Васильевич, — нет ли огрешек в разумении дел? Может, дела-то не доспели еще?
— Все удумано, государь, — горячо отвечал царевич Касим. — Повестил меня Абдул-Мумин, все есть готово. Арба готов, товар весь в арба. Нада тащить арба, конь нада. Сам иду Казан с конники. Не ведат о сем Ибрагим-то, ворог мой…
— А лести не будет? Гляди, изолгут тя, Касим!..
— Йок, йок,[198] государь, — так же горячо продолжал царевич, — ведам свой татар, знай — якши карош Абдул-Мумин! Карачий он. Был отцу слуга верный Абдул…
Иван Васильевич задумался и вдруг неожиданно спросил:
— А скажи мне, царевич, кто татар казанских кормит?
Касим не понял вопроса, а присутствующий при беседе Федор Васильевич Курицын с недоумением поглядел на Ивана Васильевича.
Великий князь нетерпеливо повел бровями и пояснил свой вопрос:
— У нас на Руси сироты наши всех кормят. Дают они хлеб, мясо, мед, масло, рыбу и все, что для пропитания нужно. А в Казанской земле кто татар кормит?
Касим понял, оживился и ответил поспешно:
— В Казан кормит татар сабанчи разные: булгар, башкир, чуваш, мордва, вотяк. Больше всех хлеб, мясо черемис дает. Князь черемисски Казан кормит…[199]
Федор Васильевич насторожился. Из ответов царевича он начинал понимать тайный ход мыслей своего государя.
— Черемис, — продолжал Касим, — большой дань Казан дает…
Иван Васильевич усмехнулся, кинул быстрый взгляд на дьяка Курицына и, обращаясь к Касиму, сказал:
— Служил ты нам, царевич, верой и правдой всегда, послужу ныне и яз тобе. Дам тобе двух воевод в помочь: князь Иван Юрьича Патрикеева и князь Иван Васильевича Стригу-Оболенского. Утре будут они думу думать с тобой, а сей часец иди в покои свои, отдыхай…
Касим быстро вскочил на ноги, поцеловал протянутую руку великого князя и, поклонившись ему в пояс, произнес радостно:
— Слушаю и повинуюсь, государь!
Поклонясь еще раз князю, вышел царевич с дьяком Курицыным, провожавшим Касима с почетом до отведенных ему покоев.
Когда Курицын вернулся, Иван Васильевич весело встретил его словами:
— Слышал? Уразумел?
— Слышал, государь, — улыбаясь, ответил дьяк, — и все уразумел.
— Казань для нас такая же язва, — заговорил оживленно государь, — что и Новгород Великий, а то и хуже. С корнем выжигать их надобно, а для сего надоть Казань, как и Новгород, изнутри и снаружи терзать, по их трещинам разрывать…
— Истинно, государь, — согласился Федор Васильевич, — у них нет своего хлеба и всякого иного пропитания…
— Чужими руками кормятся, — вставил Иван, — от сабанчей иноплеменных, а меж собой у них споры за власть и богатство: и сами грызутся и сирот да черных людей грызут… Про Черемису-то уразумел? Ведаешь ныне, пошто яз о Черемисе и прочих спрашивал? Случай будет, так отрывать, отсекать сии корни надобно от древа казанского, дабы иссохло оно…
Иван Васильевич прошелся в волнении несколько раз вдоль своего покоя и сказал:
— Не мыслю яз, дабы татары казанские Касима хотели, из Москвы, царевича служилого. Как твое разумение, Федор Васильевич?
— Возможно сие, — ответил Курицын. — Может, татары-то, ведая, что мы их бить хотим, западню нам строят. Может, у них сговор есть с Ахматом и Казимиром…
— Может, Абдул-Мумин и против Ибрагима, — прерывая дьяка, продолжал государь, — а без нашего войска ни он, ни Касим со своими конниками ничего не могут против карачиев, биков и мурз. Разумеют те, что миру у Казани с Москвой никогда не быть…
— Сеид их против Москвы, — заметил Курицын.
— Не в сеиде суть, — перебил снова государь дьяка, — суть в том, что Казань без грабежа и полона жить не может. Казани иноплеменные рабы и сабанчи нужны…
Иван Васильевич замолчал и прикрыл глаза рукой. Он думал о том, что поход на Казань надобен. В случае успеха Касима удастся ослабить Казань ныне же, а при неудаче надобно будет все вокруг Казани разорить, дабы некому было кормить татар…
— Слушай, Федор Василич, — сказал он, обращаясь к дьяку, — дело ратное хорошо или плохо деется не токмо от уменья, но бывает и от случая.
После обеда позови ко мне обоих воевод: и Патрикеева и Стригу. Поход-то походом, а первей всего надобно нам заставы усилить и воем добрых послать в Муром, и в Новгород Нижний, и на Кострому, и в Галич, дабы им крепко в осаде сидеть и от Казани стеречься.
Сдвинув брови, он добавил:
— На все воля божья. Может, придется не Казань полонить, а свои грады оборонять…
На праздник воздвиженья, на четвертый день после беседы с государем, пошел царевич Касим на Казань, а с ним великого князя воеводы Патрикеев и Стрига-Оболенский со многой силой.
Думал Касим внезапно явиться под стены казанские вместе с воеводами московскими, да осень непомерно ненастная перепутала все расчеты и замыслы. Дни и ночи лили дожди студеные, и среди дремучих лесов тонули полки в разлившихся болотах и топях, а гати и переправы везде были размыты. Но терпели все это воины русские и татарские, мысля о добыче великой в граде Казани.
Когда же русские полки вместе с касимовскими конниками после многих мук и трудов достигли берегов Волги и, став у широкого раздолья могучей реки, начали спешно искать бродов и перевозов, дабы скорей перейти на тот берег, то везде уже встречали их засады царя Ибрагима. Неведомо кем, но был хан вовремя упрежден и стоял на противной стороне Волги крепко с великою ратью.
Ратники же московские и кони их были совсем истомлены бездорожьем лесным и голодом. Много коней их вьючных, со снаряжением разным и харчем воинским, увязая в грязи, не могли ни туда, ни сюда двинуться и отстали в пути. Всё же татары не смели напасть на русских, и несколько дней простояли оба войска, не решаясь начать военных действий. Наконец воевода Оболенский позвал на думу Патрикеева и Касима-царевича.
— Как и что нам, воеводы, деять? — обратился он к своим товарищам. — Вьючные кони наши по дороге в болотах завязли. Токмо малая часть их сюда дошла. Нет у нас вдосталь харча для воев, а коням и вовсе кормов нет.
Истомлены люди грязью, холодом и голодом. Татары же во всей бодрости и силе, да и стоят у себя под Казанью, а мы среди топей лесных, в чужой земле…
Долго молчали все трое после речи этой, а потом молвил с печалью князь Патрикиеев, Иван Юрьевич:
— Мыслю, надобно ворочаться, токмо не ведаю, какой дорогой, дабы татары в обход нам не ударили…
— Мне йок кысмет,[200] — еще печальней сказал Касим. — Назад нада. Верно.
