Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг
Детвора… Розгами бы по мягкому месту. Майся тут теперь по их милости. Все были герои!.. А нынче оговаривают друг друга, дают подробные показания и пишут покаянные письма…
Да-а-а… Вчера меня допрашивал Колька Шувалов.
– Ну и дела. По всему видно, быстрее нас генералом станет, – сделал вывод Максим.
– Можете смеяться надо мной, но я начинаю уважать молодого императора, – произнес Оболенский. – Да я уже несколько дней не пил. Чего нюхаешь? – отступил он на шаг от Нарышкина. – Наш новый император – рыцарь! Шувалов рассказал мне, что Николай I, велев арестовать младшего Шереметьева, тотчас послал к его отцу брата Михаила с выражением соболезнований. Убийца Милорадовича Каховский уже называет императора «отцом отечества», и граф показал мне письмо, в котором Каховский пишет об императоре: «Я заметил слезы в его глазах, и они меня тронули более всяких обещаний и угроз».
А мой родственничек, оказывается, был даже назначен диктатором восстания заместо князя Трубецкого, который скрылся и не пришел на площадь…
– Зато мы там погуляли, – сумел вставить Нарышкин.
– Заговорщики тоже мне, растудыт иху… в палаш, ботфорты и эполеты мать… – не слушал его князь.
Конвойным показалось, что бывшие господа слишком разговорились, и они развели их по камерам.
55
Арест мужа Мари сочла трагической ошибкой и недоразумением, которое не сегодня, так завтра должно было разрешиться, но время шло, а ее Максима всё не отпускали.
Она ездила на прием к князю Александру Голицыну, которому государь доверял и назначил членом следственного комитета, но, кроме обещаний во всем разобраться, ничего обнадеживающего не услышала. А между тем дни проходили за днями, но ничего не менялось, лишь соната Бетховена все громче и громче звучала в мозгу, порой доводя ее до изнеможения, и постоянно чудился стук в дверь.
С бьющимся сердцем она бежала открывать, отталкивая слуг, но то был лишь ветер… или нервы… или несбывшаяся надежда…
Лежа на нарах, Максим вспоминал себя перед Бородино и свои мечты увидеть Мари.
Сейчас ему хотелось увидеть ее с гораздо большей силой. Он просто бредил ей, и однажды, когда закрыл глаза, ему даже показалось, что она здесь, рядом, что-то шепчет, успокаивая, и гладит волосы.
Видение оказалось столь ярким, что он уловил ее дыхание у своего уха и почувствовал запах духов…
– Мари-и! – раскрыв глаза, прошептал он, достал из-под гнилого матраса записку и развернул ее, прочитав в кромешной темноте не глазами, а сердцем: «Люблю!.. Люблю!.. Люблю!.. Жду!..».
Свой день рождения Рубанов закончил допросом.
Поздним вечером конвойный вывел его из камеры, не завязывая глаз, и провел в помещение следственного комитета. Там находился лишь один человек – Николай Шувалов.
На этот раз особой радости его лицо не излучало, но и власть свою он показывать не стал, сразу предложил сесть и угостил холодным чаем.
– А почему без рома? – подпустив возмущение в голос, произнес Максим, но Шувалов сделал вид, что не расслышал слов арестованного.
Рубанов заметил, что тому было несколько не по себе и он стеснялся теперешней своей роли.
В комнате повисло напряжение. Но служба есть служба…
– Вы-то, сударь, попали в эту глупейшую ситуацию из-за дружбы. Сие можно понять, – поднес к глазам исписанный лист Шувалов.
От колебания воздуха, произведенного этим движением, язычки пламени на свечах нервно заметались, и тень Шувалова запрыгала на стене. Казалось, он исполняет какой-то безумный и трагический танец.
Постепенно тень успокоилась, и Максим глядел теперь только на нее. Ведь тень обладала лишь голосом, но не имела лица.
– А Оболенский с Нарышкиным? Они-то там как оказались? – вопрошала тень.
– Мы договорились встретиться на площади после присяги и, как водится, отметить встречу; но, увидев русских солдат, которых собирались рубить другие русские солдаты, господа офицеры встали между ними, дабы отвести кровопролитие… – объяснял Рубанов вновь задергавшейся тени, потому как Шувалов положил лист на стол и этим обеспокоил пламя.
– То есть никаких порочащих действий в поведении друзей вы не находите? – поинтересовалась тень и почесала себе нос.
– Даже ежели бы и находил, то не стал бы говорить об этом, – произнес Максим.
– Да что вы смотрите куда-то на стену, сударь, извольте глядеть на меня.
– Я на вас и гляжу, – грустно улыбнулся Рубанов.
– Другие не столь щепетильны. Кюхельбекер с Пущиным еще с лицея дружили, однако на очной ставке один из них показал, что другой, а именно Пущин, предлагал ему убить великого князя Михаила Павловича, – сунул в руки Максима протокол. – Полюбуйтесь, господин полковник, все зафиксировано и подписано.
– И вы того же требуете от меня? – не читая, он бросил бумагу и поглядел на этот раз в глаза человеку… бывшему другу.
Не выдержав взгляда, тот отвернулся.
Следующий допрос состоялся лишь в мае. За столом важно сидел старый знакомец, дядя князя Петра Александр Николаевич Голицын.
Причем на этот раз Рубанова в следственную комиссию привезли днем, а не на ночь глядя, как обычно.
– Эк вас, сударь, потрепало, – поднялся из-за стола и протянул руку царедворец.
– Зато вы, Александр Николаевич, наконец-то доказали, что нужнее Аракчеева, которого государь отправил в отставку.
Вспомнив об Аракчееве, Голицын покраснел от удовольствия.
– Садитесь, милостивый государь, – указал на стул, усаживаясь на свое прежнее место. – Скучаете по супруге-то, полагаю? – улыбнулся он. – И угораздило вас, батенька… Но вы-то хоть не состояли в тайном обществе, а чего не хватало другим… Тому же Рылееву, к примеру. Бог дал талант, любимую жену, хорошую службу… Так нет… Конституцию ему подавай.
Теперь кается и называет всех, кого помнит в своей организации. Оставил жену с дочерью без средств к существованию… Спасибо великодушному нашему императору, – продолжал Голицын, – который позаботился о семье бунтовщика и отправил перед Рождеством две тысячи рублей жене с маленькой дочерью. А в день именин его Настеньке императрица подарила от своего имени еще тысячу…
Ну как можно бунтовать против таких правителей?!
Вот что написал сей господин своей супруге: «Я мог заблуждаться, могу и впредь, но быть неблагодарным не могу… Милости, оказанные нам государем и императрицею, глубоко врезались в сердце мое».
Вот как заговорил…
Я это к чему?.. Что и вам есть за что благодарить государя. – И на вопросительный взгляд Рубанова вновь поднялся из-за стола и подошел к нему. – Поздравляю вас с оправдательным аттестатом… Вы свободны, сударь, – протянул пораженному Максиму какую-то бумагу. – Его величество не видит больше причин содержать вас в крепости. Урок за нарушение воинской присяги вы получили. О дальнейшей вашей судьбе узнаете позже. – Позвонил в колокольчик, и вбежавший адъютант вывел безмолвного и потрясенного Рубанова из зала.
У каменной стены Алексеевского равелина, в том месте, где в праздник Богоявления обычно устраивался крестный ход, стояла карета.
Рубанов шел один и вдыхал свежий невский воздух.
«Один! Без конвоира!» – подумал он и увидел, как дверца кареты раскрылась и оттуда грациозно ступила на землю самая прекраснейшая из женщин.
Она бежала к нему, сдерживая слезы, а в голове ее звучали финальные аккорды сонаты Бетховена.
Максим видел вначале всю ее, милую свою Мари, затем только напряженное лицо, а когда она приблизилась к нему, то не замечал ничего, кроме огромных любящих глаз, от которых затрепетало сердце.
Мари прижалась к груди мужа, и музыка стихла…
Только его дыхание… его руки… его шепот… и губы, губы, губы… на ее лице.
Первый свой визит он нанес Оболенским. Здесь жила и Софи Нарышкина с детьми. Постаревший папà долго расспрашивал о сыне, а Софи не произнесла ни слова, лишь молча вытирала слезы.
Затем Рубанов посетил Голицыных. Князь Петр долго держал его в объятиях и похлопывал по спине. Затем отпустил, отвернулся, закряхтел и вытер глаза.
– Старею, брат! Становлюсь сентиментален, слезлив и мягок…
Княгиня Катерина погладила щеку и поцеловала Рубанова в лоб.
– Я горжусь вами, сударь! – произнесла она.
В конногвардейском полку к нему отнеслись по-разному. Некоторые старшие офицеры отворачивались, пряча за спину руку, чтоб не здороваться, зато младшие глядели с восторгом и безграничным уважением.
Через неделю с курьером пришел пакет, в котором до сведения Рубанова доводилось, что он разжалован в прапорщики и переведен в армейскую пехоту, о дальнейшем его назначении будет сказано позже, а до сего времени ему надлежит неотлучно находиться дома.
«То есть отправлен под домашний арест! – отметил он. – Это еще полбеды. И что разжаловали, согласен, но почему в пехоту?» – страдал всей душой.
Дом Рубановых не закрывался. С визитами приезжали жены томящихся в крепости мятежников: Волконская, Муравьева, Трубецкая, Рылеева…
