Маргерит Юрсенар - Последняя милость
Назавтра двое вновь прибывших в Кратовице — русские беженцы — обмолвились о молоденькой крестьянке в меховой шубке, с которой они повстречались в пути; это произошло в какой-то хижине, где они отдыхали, пережидая метель. Они поздоровались с нею и перебросились шутками, но плохо друг друга поняли, так как эти двое не знали местного диалекта; еще она поделилась с ними хлебом. В ответ на вопросы, которые один из них попытался задать по-немецки, девушка покачала головой, как будто говорила только на здешнем наречии. Шопен уговорил Конрада прочесать окрестности, на это ничего не дало. Все фермы в округе опустели, а одинокие следы, которые нашли на снегу, могли с тем же успехом принадлежать какому-нибудь бродяге или солдату. На другой день так разыгралась непогода, что даже Шопен отказался от мысли продолжать поиски, а потом красные опять атаковали, и у нас появились другие заботы помимо бегства Софи.
Конрад не поручал мне стеречь свою сестру, и, в конце концов, не я умышленно толкнул Софи в скитания. И все же в эти долгие бессонные ночи образ девушки, бредущей по замерзшей грязи, вставал передо мной неотступно, точно привидение. В самом деле, мертвая Софи никогда после не преследовала меня так, как в то время Софи пропавшая. Поразмыслив над обстоятельствами ее бегства, я напал на след, но держал свою догадку при себе. Я давно подозревал, что, хоть Кратовице и отбили у красных, отношения Софи с бывшим приказчиком из книжной лавки Григорием Лоевым не оборвались окончательно. А дорога на Марбу вела еще и в Лилиенкорн, где жила, занимаясь двумя весьма доходными ремеслами — повитухи и портнихи, — мать Лоева. Муж ее, Яков Лоев, промышлял делом не менее популярным и еще более доходным — ростовщичеством, — долгое время, хочется надеяться, без ведома сына, а затем к величайшему неудовольствию последнего. Когда в округе свирепствовали антибольшевистские силы, папашу Лоева пристрелили на пороге его лавчонки, и теперь в маленькой еврейской общине Лилиенкорна он занимал завидное положение мученика. Жена же его, хоть и была особой подозрительной со всех точек зрения, имея сына — командира Красной армии, ухитрилась до этой поры удержаться в здешних краях, и для меня подобная изворотливость или беспринципность говорили не в ее пользу. В конце концов, кроме фарфоровой люстры и обитой алым репсом гостиной семейки Лоевых, Софи ничего в своей жизни не видела за пределами Кратовице, и, коль скоро она нас покинула, больше ей, пожалуй, некуда было пойти. Для меня не было тайной, что она обращалась к мамаше Лоевой, когда боялась беременности или болезни после учиненного над нею насилия, первого ее несчастья. Если такая девушка однажды доверилась еврейской матроне, это уже было основанием для того, чтобы положиться на нее снова, когда бы ни понадобилось. Вообще-то — и я, надо думать, оказался достаточно проницателен, чтобы заметить это с первого взгляда, вопреки самым дорогим моему сердцу предубеждениям, — на лице заплывшей жиром старухи читалась какая-то грубоватая доброта. В той казарменной жизни, которую Софи приходилось вести среди нас, их, как бы то ни было, связывала извечная женская солидарность.
Под предлогом сбора контрибуции я отправился в Лилиенкорн, взяв с собой несколько солдат, на стареньком бронированном грузовичке. Наша дребезжащая колымага остановилась у порога полудеревенского, полугородского дома, где мамаша Лоева занималась сушкой выстиранного белья на февральском солнышке, развешивая его в заброшенном саду эвакуировавшихся соседей. Поверх черного платья и белого полотняного передника я узнал куцую порванную шубку Софи, которая смешно обтягивала внушительное пузо старухи. При обыске не было обнаружено ничего, кроме ожидаемого количества эмалированных тазов, швейных машинок, антисептических средств и потрепанных берлинских журналов мод двухлетней давности. Пока мои солдаты рылись в шкафах, ломившихся от старья, оставленного неимущими крестьянками в залог повитухе, мамаша Лоева усадила меня на красный диванчик в столовой. Не желая объяснить, как попала к ней шубка Софи, она, однако, со смесью омерзительного подобострастия и библейского радушия уговаривала меня выпить хотя бы стакан чаю. Такая чрезмерная любезность в конце концов показалась мне подозрительной, и я поспел на кухню как раз вовремя, чтобы не дать десятку писем от дражайшего Григория сгореть в пламени, лизавшем бока самовара. Из материнского суеверия мамаша Лоева хранила эти компрометирующие бумаги, но последняя была получена не меньше двух недель назад, и, стало быть, из них я ничего не мог узнать о том, что меня интересовало. По обвинению в связях с красными старой еврейке грозил бы расстрел, даже если эти почерневшие листки содержали лишь невинные изъявления сыновней любви, — но ведь письма могли быть и зашифрованы. Улики были более чем вескими, чтобы оправдать подобный приговор даже в глазах самой обвиняемой. Поэтому, когда мы снова уселись на красный репс, старуха скрепя сердце перешла от запирательства к полупризнанию. Она поведала мне, что выбившаяся из сил Софи передохнула у нее в четверг вечером, а среди ночи ушла. Но насчет цели этого визита я поначалу не мог добиться никаких объяснений.
— Она просто хотела со мной повидаться, вот и все, — загадочным тоном изрекла старая еврейка, нервно мигая набрякшими веками, глаза под которыми, однако, были все еще красивы.
— Она была беременна?
Я не просто хотел нахамить. Ничего не зная наверняка, человек может далеко зайти по пути предположений. Если бы одно из недавних похождений Софи имело последствия, девушка, конечно, бежала бы от меня именно так, как она это сделала; в таком случае стычка на лестнице понадобилась лишь затем, чтобы скрыть истинные причины ее бегства.
— Бог с вами, господин офицер. Такая особа, молодая графиня, это же вам не крестьянка какая-нибудь.
В конце концов она призналась, что Софи приходила в Лилиенкорн, чтобы попросить у нее мужскую одежду, принадлежавшую Григорию.
— Она ее мерила здесь, вот на этом самом месте, где вы сидите, господин офицер. Не могла же я ей отказать. Только ей не подошло, слишком она высокая.
Действительно, мне вспомнилось, что еще в шестнадцать лет Софи была на целую голову выше заморыша из книжной лавки. Я чуть не засмеялся, представив, как она пытается натянуть на себя брюки и пиджак Григория.
Мамаша Лоева предложила ей крестьянское платье, но Софи стояла на своем, и в конце концов удалось отыскать для нее подходящий мужской костюм. Еще ей дали проводника.
— Кто такой?
— Он не вернулся, — только и ответила старая еврейка, и ее отвислые щеки затряслись.
— Так значит, из-за того, что он не вернулся, вы на этой неделе не получили письма от сына. Где они?
— Если бы я и знала, господин офицер, вряд ли вам бы сказала, — заявила она не без достоинства. — Ну, предположим даже, знала я несколько дней назад, вы ж понимаете, на сегодняшний день эти сведения вам ничего не дадут.
В этом был несомненный резон, а толстуха, будучи не в состоянии скрыть все признаки животного страха, не лишена была при этом скрытого мужества. Ее сложенные поверх передника руки ходили ходуном, но штыки были бы против нее так же бессильны, как против матери Маккавеев. Я уже решил, что сохраню жизнь этой женщине, — она ведь, в конце концов, всего лишь оказалась замешанной в ту неясную игру, которую мы с Софи вели друг против друга. Впрочем, что толку — старую жидовку все равно забила насмерть солдатня несколько недель спустя, но лично я мог бы раздавить гусеницу с тем же успехом, что и эту несчастную. Я, наверное, проявил бы меньше снисходительности, будь передо мной Григорий или Фолькмар.
— А барышня Реваль, надо полагать, давно посвятила вас в свои планы?
— Нет. Был об этом разговор прошлой осенью, — проронила она, робко покосившись на меня — так смотрят, когда пытаются понять, насколько собеседник осведомлен. — Но с тех пор она мне об этом не заикалась.
— Хорошо, — сказал я, поднимаясь, и сунул обугленную пачку писем Григория в карман.
Мне не терпелось уйти из этой комнаты, где шубка Софи, брошенная на край софы, удручала меня, точно я видел собаку без хозяина. Никто не разубедит меня, пока я жив, что шубку старая еврейка потребовала в уплату за свои услуги.
— Вы хоть знаете, как сильно рисковали, помогая барышне Реваль перебежать к врагу?
— Мой сын велел мне делать все, что прикажет молодая графиня, — ответила повитуха: как видно, фразеология нового времени была ей нипочем. — Если ей удалось до него добраться, — прибавила она, будто не удержавшись, и в ее голосе невольно прорвалось квохтанье гордой наседки, — то, думается мне, мой Григорий и она — они поженятся. Так-то ведь оно легче.
На обратном пути в грузовике я громко расхохотался над собой: надо же было так печься о судьбе молодой госпожи Лоевой. Вероятнее всего, конечно, тело Софи лежало сейчас где-нибудь в канаве или в кустах — колени согнуты, волосы перепачканы землей, — словно куропатка или фазанья курочка, подбитая браконьером. Естественно, что из всех возможных вариантов я предпочел бы именно этот.
