Евгений Богданов - Черный соболь
Совсем неожиданно церковные купола вспыхнули, загорелись, будто огненные, кровли домов и башен стали малиновыми, и над обламомnote 20 стены что-то заблестело, словно глаз какого-то чудища. Облака над городом засветились карминово-фиолетовыми красками на желтовато-белых, словно клубы густого дыма, подушках. И лес кругом как бы ожил, там и сям золотинками заиграли пожелтевшие листья.
Это с запада в разрыв облаков ударили яркие лучи закатного солнца.
Гурию показалось, что такое диво он когда-то видел, должно быть, в легком, радостном, предпраздничном сне? А может, наяву?..
Артельщики не удержались от восторга:
– Дивно-то как!
– И вправду Златокипящая Мангазея…
Полюбовавшись городом издали, они пошли к берегу, под его стены. Уже и караульный стрелец, что разгуливал на стене, остановился и, облокотясь о сруб, всматривался в подходившее судно. Что за люди? Откуда?
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Под стенами крепости на берегу Таза ни лодок, ни других судов у причалов не было. Карбаса и кочи, должно быть, стояли где-то в ином месте. Пройдя немного вдоль берега, мимо избенок на посаде, Аверьян увидел за узким мыском речку поменьше, впадающую в Таз Мангазейку. На ней-то и приткнулось к бревенчатым причалам множество суденышек – от шитика до парусника. Туда он и стал править.
Вскоре коч, не дойдя до берега, сел днищем на песок. До земли оставалось несколько саженей.
– Негожее место, отмелое, – проворчал Аверьян. – Надобно поискать поглубже. Тут коч не вытащить.
– А может, на якорь станем? – предложил Герасим.
– Речонка узкая. Другим мешать будем, – Аверьян взял шест. Артельщики оттолкнулись и причалили в другом месте. Тут было поглубже. Затравеневший берег снизу подмыло водой. Холмогорцы вышли, подтянули судно, вбили заостренный кол и намотали на него причальный конец. Стали на берегу, огляделись:
– Ну вот и пришли, слава богу!
– Только не встретил никто. Ни хлеба-соли, ни пирогов не принесли…
Рядом раздался голос:
– Ишь, чего захотели! Пирогов! Хо-хо! А пекут ли у нас пироги-то, не спросили? У нас, брат, и хлеба не всегда досыта…
Холмогорцы обернулись на голос и увидели поблизости лодку-плоскодонку, только что ткнувшуюся в берег. В ней кучей сложена мокрая сеть, на дне навалов – свежая рыба. Иные рыбины еще трепыхались, шлепали хвостами по воде, скопившейся в дощанике от сети. Возле лодки стоял среднего роста сухопарый и жилистый мужик в коротком армяке, высоких бахилах, простоволосый. Он подошел.
– Это я пошутил малость. На житье не беднуемся. А будете гостями, так моя жонка и пирогами вас накормит, и чарку нальет. Отколь прибыли, православные?
Аверьян ответил, приглядываясь к мужику, как бы оценивая, чего он стоит. Мангазеец был проворен, остер на язык, а глаза у него нахальные, плутоватые, так и зыркают по сторонам, так и ощупывают поморов, коч и поклажу в нем, спрятанную под парусиной.
– Так-так… Значит, холмогорцы, – сказал мужик. – А меня звать Лаврентием. Изба на посаде. Ловлю рыбу, охотой пробавляюсь, Живу чем бог пошлет. – Лаврушка посмотрел в свой дощаник. – Чем будете заниматься?
– Надобно сперва по начальству явиться. Пошлину или што там положено в казну уплатить, – ответил Аверьян. – А дальше видно будет.
– Ишь ты, – неодобрительно сказал Лаврушка. – Сразу и платить! Видно, богатый пришел. Ну, да в ваших краях, говорят, жемчуга да серебро-золото голыми руками в Студеном море берут. Где ночевать-то будете? Ворота крепости заперты до утра. После захода солнца их наглухо запирают. Коли хотите – идите ко мне на поветь. Одеяла оленьи дам. Тепло будет. Комарья нынь меньше стало… Дело к осени.
Аверьян опять посмотрел на мангазейца испытующе. «Жулик мангазейской… Видно! Глаза так и бегают, – подумал про себя. – Ночуй у такого – всех перережет, в реку спустит и добро наше загребет».
– Переспим в коче. Привыкли. А ты, значит, рыбак?
– Рыбак. Я же сказал. – Дух предпринимательства с рождения руководил головой Лаврушки. – Купите-ко у меня рыбу. Свежье отменное. Уху сварите…
– Это нам не мешало бы, – Аверьян переглянулся с товарищами. – Заварили бы уху тут, на бережку. Дрова, вижу, можно найти. Не на ямальском волоку. А почем у тя рыба?
– Денег мне не надоть, – Лаврушка поглядел на рыбу в дощанике, прикидывая, сколько ее наберется, – а дали бы мне фунта два пороху. Да, может, и свинец у вас есть? Мне пищаль зарядить нечем. Хотел вчерась гусей пострелять, да зельяnote 21 нет.
Аверьян насторожился, смекнув, что к чему: «Пытает».
– Нету у нас зелья. Никак нету. А деньгами сколь возьмешь, ежели на уху?
– На деньги не продаю, – Лаврушка зашел в дощаник, взял мокрый мешок, накидал в него щук, окуней, язей и вытряхнул рыбу на траву к ногам Аверьяна.
– Ешьте на здоровье. Так даю. Еще свидимся. Зимовать будете?
– Не знаю, – уклончиво ответил Аверьян. – А за рыбу спасибо. Вознаградить тя не знаю чем. Может, потом посчитаемся?
– Брось! – Лаврушка замахал руками. – Рыбы у нас много. Хоть руками лови. Она дешева. Ну, прощевайте. Ежели запонадоблюсь вам – советом помочь или еще что, спросите Лаврушку, стрельца. Меня тут каждая собака знает. Бабы о меня языки свои до мяса обтерхали, – Лаврушка рассмеялся и стал выбирать в мешок остальную рыбу.
Поморы развели костерок и стали варить уху в котле. Уже поздно улеглись спать в коче на привычном ложе, оставив одного караульщика, чтобы ненароком на них не напали да не наделали вреда лихие люди, которых, наверное, и здесь немало. «Вот и этот мазурик, – думал Аверьян, засыпая рядом с топором, – хоть и дал рыбу, а, видать, тертый калач. Стрельцом служит, а пороху просит…»
Но чем-то Лаврушка Бармину все же поглянулся.
На другой день Аверьян, Герасим и Никифор ушли в крепость по делам – все разведать да получить необходимые для торговли и промысла разрешения. Прежде всего надо было выяснить, можно ли покупать и по каким ценам меха, можно ли заиметь на зиму участок для охоты.
Гурий остался караулить коч. Весь день он пробыл возле судна, глядя, как по берегам неторопливо и слаженно течет жизнь мангазейцев. «Люди тут, видать, богатые, – думал он, видя баб и мужиков, рослых, здоровых и уверенных в себе. – Головы несут высоко, одеты справно. Даже ребятня и те кожаные сапожонки носит…»
2Мангазейекий воевода принял холмогорских промышленников без особенного радушия. Он сказал Аверьяну, что почти все угодья для охоты на пушного зверя разобраны русскими промысловиками да родовыми старейшинами ненцев и остяков, что пришлых людей много, все понаставили зимовья по обоим берегам реки Таз и даже углубились в леса к Енисею.
– Так что место вам указать не могу, – воевода говорил неохотно, как бы выдавливая из себя слова и морщась, словно от зубной боли. – Ищите сами. Могу посоветовать: живут на посаде ваши люди с Поморья, кои пришли сюда давно. Они места эти знают и, может, что и дельное тебе скажут.
Аверьян жал в кулаке деньги, раздумывая: «Давать ему денег или не давать?» Решил пока не давать. Едва ли придется боярину скудная мзда по нраву. «Он тут, поди, тыщами ворочает!»
– За совет спасибо, боярин. После промысла отблагодарю тебя… А не можешь ли тех людей назвать поименно, чтобы легче было сыскать?
– Разве всех упомнишь? – воевода взял лист чистой бумаги, разгладил его ладонью. Перстень с изумрудом, когда на него упал луч света, сверкнул зеленоватой искоркой. В приказе было тихо и душно. В углу скреблась мышь. Большая печь излучала тепло, навевала дрему. – Поименно узнай у дьяка Аверкиева. У него есть список жителей. – Воевода обмакнул перо в чернильницу, посмотрел, не попала ли на кончик пера волосинка, и заскрипел по бумаге, давая понять, что разговор окончен. Аверьян поклонился, надел шапку и повернулся к двери. Воевода вслед ему бросил:
– Ясак потом не забудь заплатить. Десятую шкурку. Лучшую!
– Не забуду, – Аверьян обернулся, на всякий случай кивнул воеводе еще раз и, когда взялся за скобу, опять услышал его ровный и властный голос:
– Огневого зелья туземцам не продавать! Помни и товарищам своим накажи!
– Буду помнить. Да и нет у нас его, зелья-то. Промышлять собираемся сетями-обметами да кулемами, – отозвался Бармин, зная, что в грамоте царя Бориса, которой он жаловал промышленных людей Двинского уезда, поморам запрещалось привозить для продажи порох, свинец и ружья-пищали.
Расставшись с воеводой, Аверьян разыскал дьяка Аверкиева в маленькой пристройке – канцелярии при аманатской избе. Стрелец, стоявший в дверях, загородил было дорогу алебардой, но Аверьян сунул ему в руку полушкуnote 22, и алебарда отклонилась в сторону.
Аверкиев сидел за столом. Из окна на раскрытую книгу и на плечо дьяка падал дневной свет. Лицо у Аверкиева благообразное, с кудельной жидкой бородой, закрученной на конце штопором. Глаза большие, с желтоватыми белками. Воротник кафтана расстегнут, на шее ходуном ходит острый кадык. Дьяк брал щепоткой из блюда, стоявшего на столе, моченую морошку и отправлял ее в рот, жмурился и причмокивал. У стены на почтительном расстоянии стоял ненец с обнаженной головой, скуластый, темнолицый, в малице, с мешком в руке. Он говорил на своем языке торопливо и просительно, переминаясь с ноги на ногу. Потом умолк и перестал переминаться. Дьяк, не обратив внимания на Бармина, опять бросил в рот морошку, прожевал ее и тоже заговорил с ненцем на его языке, быстро и свободно. Потом ненец что-то сказал и, вынув из мешка две песцовые шкурки, положил перед дьяком. Тот быстро смахнул их под стол. Аверьян даже раскрыл рот от удивления, как это он быстро проделал. А под столом стоял плетеный короб, которого помор не заметил, и шкурки упали в этот короб. Аверкиев опять заговорил с ненцем уже мягче, доброжелательней и позвал дежурного стрельца. Дверь отворилась, в нее сначала просунулась алебарда, а за ней и стрелец. Дьяк приказал:
