Грегор Самаров - На троне великого деда
Нарышкин ввёл Панина в салон и предусмотрительно запер за ним дверь.
Панин, в течение многих лет бывший в немилости у русского правительства, жил некоторое время в Швеции, откуда был выписан Елизаветой Петровной для воспитания маленького великого князя Павла Петровича. Когда он вернулся в Россию, ему было уже около сорока лет. Высокая, представительная фигура Панина вполне соответствовала его тонким, благородным чертам лица, которое поражало выражением горделивого сознания собственного достоинства и холодной учтивости. На придворном костюме Панина красовался орден Александра Невского. Несмотря на то, что императрица выказала теперь особенную милость Панину, назначив его воспитателем любимого внука, она не решалась ещё пожаловать Панину высший орден Андрея Первозванного, что очень оскорбляло тщеславного вельможу. На голове Панина был огромный парик, искусно причёсанный, с тремя спускающимися вниз косами, вызывавшими всеобщие насмешки и придававшими воспитателю маленького великого князя чрезвычайно своеобразный вид.
— Что скажете, Никита Иванович? — спросил Пётр Фёдорович. — Вероятно, вы пришли ко мне, чтобы просить оставить вас и впредь воспитателем моего сына? Если бы не то обстоятельство, что вы почитаете короля прусского и его величество, как мне известно, ценит вас, то я, конечно, послал бы вас к чёрту.
Панин с некоторым удивлением и холодным спокойствием смотрел на великого князя.
— До сих пор, ваше императорское высочество, — вежливо возразил он, — я обязан был давать отчёт лишь её императорскому величеству государыне императрице. Мне думается, что и теперь лишь от неё одной зависит, оставить или устранить меня от моей высокой должности.
— Да разве императрица не умерла? — испуганно воскликнул Пётр Фёдорович, и мертвенная бледность разлилась по его лицу.
Брокдорф поспешил снова спрятаться в угол.
— С её императорским величеством сделался лёгкий обморок, когда она сидела в ложе театра, — ответил Панин, — кажется, государыне теперь лучше, благодаря стараниям доктора Бургава.
Пётр Фёдорович задрожал и не мог произнести ни слова, графиня Воронцова должна была ухватиться за стол, чтобы не упасть. Один только Гудович сохранил полное присутствие духа, и насмешливая улыбка притаилась в уголках его рта.
— Конечно, — продолжал Панин, — судя по словам доктора и слабому организму её императорского величества, едва ли можно надеяться на полное выздоровление государыни; вот почему я и счёл своей обязанностью явиться к вам, доложить о том, что происходит во дворце и предложить к услугам вашего императорского высочества свой опыт и добрый совет.
— На что мне ваш совет, когда императрица ещё жива! — грубо ответил Пётр Фёдорович.
— В такие минуты, как настоящая, — возразил Панин, — необходимо заранее подготовиться к грядущим событиям. Может быть, Господь особенно милостив к вашему императорскому высочеству, давая вам возможность собраться с силами, поразмыслить о том, что вас ожидает.
— Никита Иванович прав, — вмешалась в разговор графиня Воронцова. — Но вот что поражает меня, — прибавила она, боязливо оглядываясь, — как решаются говорить о смерти её императорского величества раньше, чем совершилось это печальное событие? Вдруг кто-нибудь может узнать об этом разговоре…
— Если я, как воспитатель вашего августейшего сына, — обратился Панин к великому князю, бесцеремонно перебивая речь Елизаветы Романовны, — решаюсь заговорить с вами об этом важном вопросе, то, конечно, у меня имеются весьма основательные причины. Само собой разумеется, что необходимо соблюдать самую строгую осторожность в этом деле. Вот почему я почтительнейше прошу вас, ваше императорское высочество, удалить из комнаты всех посторонние, не имеющих права участвовать в нашей деловой беседе.
Брокдорф, считающий для себя опасным слушать такие смелые речи, успел незаметно выскользнуть из комнаты, но графиня Воронцова не двинулась с места и вызывающе смотрела на Панина.
— Здесь нет никого из посторонних, — заметил Пётр Фёдорович, — своему адъютанту я вполне доверяю, хотя он сегодня и позволил себе дерзость; графиня Елизавета Романовна — мой лучший друг; а что касается этого господина, — прибавил он, — то рекомендую вам барона Бломштедта, голштинского дворянина, за верную преданность которого ручаюсь.
Панин холодно и высокомерно поклонился в сторону барона и возразил:
— Не сомневаюсь в преданности барона вашему императорскому высочеству, но тем не менее не нахожу возможным говорить в его присутствии о государственных делах России, несмотря даже на национальный русский костюм этого господина. То же самое я принуждён сказать и о графине Воронцовой. Я не признаю её права присутствовать здесь и слушать мой совет, который вы, ваше императорское высочество, может быть, пожелаете милостиво принять.
— Однако вы говорите очень странным тоном! — воскликнул великий князь. — Когда я буду императором, то могу назначить барона фельдмаршалом или министром, и он будет иметь столько же прав в России, сколько и вы. Что касается графини, то она — мой самый близкий, самый дорогой друг. Когда власть перейдёт в мои руки и я буду так же могуществен, как мой дед, Пётр Великий, я отправлю принцессу Ангальт-Цербстскую, навязанную мне в жёны, за границу, а сам женюсь на Елизавете Романовне и сделаю её императрицей. Будьте же осторожны в своих выражениях! А затем говорите то, что хотели сказать; как видите, присутствие графини Воронцовой не может нам мешать.
Возлюбленная великого князя положила свою руку на руку Петра Фёдоровича и высокомерно посмотрела на Панина. Барон Бломштедт смущённо потупил взор.
— Ваше императорское высочество! Вы, конечно, будете делать то, что подскажет вам ваша совесть и что вы в состоянии будете выполнить, — спокойно возразил воспитатель Павла Петровича. — А теперь позвольте мне удалиться, так как в присутствии графини Воронцовой я не скажу ни слова. Затем я очень советовал бы вам, ваше императорское высочество, задуматься, действительно ли вы в состоянии выполнить то, что сделал Пётр Великий?
— Ступайте, ступайте с Богом! — вмешалась разозлённая Елизавета Романовна, — мы поступим так, как найдём нужным.
Панин поклонился великому князю и, даже не взглянув на его возлюбленную, направился к дверям.
Гудович быстро подошёл к смущённому Петру Фёдоровичу и решительно произнёс:
— Выслушайте Панина, ваше императорское высочество! Мне кажется, он прав и желает вам добра. Затем это вас ровно ни к чему не обязывает; ведь вы властны поступать, как угодно.
Великий князь робко взглянул на графиню Воронцову.
— Тогда уйди лучше, Романовна, — наконец сказал он, — ты видишь, Никита Иванович ни за что не хочет говорить в твоём присутствии.
— Так вот ваши обещания! — воскликнула Воронцова, бросая на Панина молниеносные взгляды. — Так вот ваши обещания! — обратилась она к Петру Фёдоровичу. — Вы ещё не успели вступить на первую ступеньку трона, а уже изменяете мне, бросаете меня? Так-то вы держите своё царское слово!
— Прежде всего нужно сделаться царём, — возразил Гудович, — и мне кажется, что хотя вы, ваше императорское высочество, и стоите очень близко к трону, но между вами и им находится ещё целая пропасть.
Смущение великого князя, как и всегда бывало в подобных случаях, перешло во внезапный гнев.
— Когда я буду императором, — громко крикнул он, топнув ногой об пол, — то потребую от всех беспрекословного повиновения, и прежде всего буду строг к близким мне людям. Ступай вон отсюда, Романовна! Я тебе приказываю это. Может быть, ты тоже собираешься изображать из себя властелиншу, думаешь руководить мною, как Екатерина? Тогда не стоит менять одну на другую.
Графиня Воронцова прекрасно изучила характер великого князя и знала, что малейшее противоречие выведет его из себя; поэтому, не говоря ни слова, она вышла из комнаты, бросив на Панина взгляд, полный ненависти.
— Вас, барон Бломштедт, я прошу пока оставить дворец, — обратился затем Пётр Фёдорович к своему гостю. — Ждите спокойно последующих событий! Будьте уверены, — продолжал он, протягивая руку барону, — что я никогда не забуду той минуты, когда имел удовольствие познакомиться с вами. Ваш герцог навсегда останется вашим другом, даже и тогда, когда станет императором всероссийским. Проводите барона, Андрей Васильевич! — обратился он к Гудовичу. — Я боюсь, чтобы дворцовая стража в коридоре не задержала его.
Бломштедт низко склонился пред великим князем, глубоко растроганный милостивыми словами будущего императора, с которым познакомился при таких странных обстоятельствах. Затем он прицепил свою искусственную бороду и вышел в сопровождении адъютанта.
Гудович, проводив барона, вернулся к великому князю, который в полном изнеможении бросился в кресло и ждал, что скажет ему Панин.
