Владимир Бушин - Я всё ещё влюблён
— Казуистика! — выпалил Бёллинг. — Я глубоко убежден в этом!
— Убежденность, господин прокурор, — холодно отрезал Маркс, — прекрасная вещь лишь при одном непременном условии: если она не заменяет способности рассуждать.
Зал одобрительно загудел.
— Господа! Прошу соблюдать порядок! — опять возгласил председатель.
В это время один из присяжных, назвавшийся Отто Хюб-нером, купцом, спросил разрешения задать подсудимому вопрос. В виде исключения — допрос подсудимых давно закончился — председатель разрешил.
— Господин Маркс! — с искренним недоумением начал Хюбнер. — При том толковании, какое вы даете статье 222 получается, что нельзя безнаказанно оскорбить, например! не только председателя суда или прокурора, но и любого, самого незначительного судебного чиновника, присутствующего здесь, и в то же время есть полная возможность совершенно безнаказанно оскорблять короля, ибо он не здесь, а в Берлине. Это же паразительная нелепость!
Дункель выпрямился и вылез из-за спины красивой соседки, решив, что наконец-то — и так неожиданно! — подсудимого поймали в ловушку.
— Я искренне сожалею, — оратор чуть заметно подался в сторону присяжных, — что, перед тем как идти на сегодняшнее судебное разбирательство, не все господа заседатели полистали кодекс Наполеона. Кодекс Наполеона, конечно, является кодексом деспотической власти. Но, хотя это и будет, возможно, оспаривать господин Дункель (бывший акционер сделал было движение, чтобы встать, уйти, но тотчас сообразил, что едва ли сможет пробиться через переполненный да еще смеющийся над ним зал), деспотизм деспотизму рознь. Прусский деспотизм противопоставляет мне чиновника как некое высшее, священное существо. — Маркс иронически воздел над головой руки. — Свойство чиновника срастается с ним, как благодать священства с католическим священником. Прусский чиновник всегда является для прусского мирянина, то есть нечиновника, священнослужителем. Оскорбление такого священнослужителя, даже и не при исполнении им своих обязанностей, даже отсутствующего, вернувшегося к частной жизни, остается все же осквернением религии, кощунством. Чем выше чиновник, тем более тяжко осквернение религии. Поэтому величайшим оскорблением государственного священнослужителя есть оскорбление короля, оскорбление величества.
— А вам такой взгляд, конечно, очень не нравится! — снова не стерпел бывший акционер.
— Ах, Дункель, Дункель, — покачал головой Маркс, — вы действительно темный[3]. Мало ли кому что не нравится или нравится! Может быть, вам нравится моя жена, а мне — ваша…
Напряженная тишина взорвалась хохотом: с одной стороны, многие в Кёльне знали красавицу Женни Маркс, а с другой — нетрудно было представить себе, какая жена у этого старого хрыча. Дама в вуали смеялась вместе со всеми.
— Однако, — улыбнувшись, продолжал Маркс, — из этого зала вы направитесь по окончании суда к своей супруге, а меня ждет моя. Так что дело совсем не в том, кому что нравится. Нравится нам или нет, но в Рейнской Пруссии вот уже четвертое десятилетие действует кодекс Наполеона. Да, этот кодекс тоже деспотический. Но его утонченный деспотизм, вышедший из недр французской революции, как небо от земли, отличается от патриархально-мелочного деспотизма прусского права. Наполеоновский деспотизм сокрушает меня, раз я действительно мешаю государственной власти, хотя бы только путем оскорбления чиновника, который, исполняя свои служебные обязанности, осуществляет по отношению ко мне государственную власть. Но вне исполнения этих служебных обязанностей чиновник становится обыкновенным членом гражданского общества без каких бы то ни было исключительных средств защиты, без каких бы то ни было привилегий.
Поскольку король, — Маркс указал рукой на окно, — никогда не поступает по отношению ко мне лично, не исполняет сам обязанности чиновника, а всегда поручает исполнение их своим представителям, — он кивнул в сторону прокурора, — то с точки зрения наполеоновского кодекса оскорбление короля просто невозможно, и поэтому, господин Хюбнер, этот кодекс — в отличие от прусского права — действительно не предусматривает кары за оскорбление короля. Это выглядит нелепостью лишь на первый взгляд. На самом же деле здесь та утонченность, о которой я упоминал.
Я надеюсь, — опять чуть заметное движение в сторону присяжных, — что, отвечая господину Хюбнеру, я не сообщил ничего нового остальным членам суда, как и господину прокурору.
Бёллинг сделал вид, что не заметил едкости последних слов.
— Господин председатель! — на этот раз почему-то довольно тихо и смирно сказал он. — Прошу дать мне слово для краткой справки.
— Только с согласия защиты и самого подсудимого, — ответил Кремер. — Мы и так превратили последнее слово подсудимого в прения сторон.
— Я не возражаю, — с готовностью сказал Маркс.
Адвокаты заколебались, видимо полагая, что подзащитный поспешил, сделав красивый, но необдуманный и опасный шаг. Они решили посоветоваться с Энгельсом.
— Карл знает, что делает, — сказал тот.
— Мы тоже не возражаем, — все-таки с некоторым сомнением в голосе проговорил Шнейдер.
— Я лишь хочу обратить внимание присяжных заседателей, — тоном злорадного предвкушения эффекта сказал Бёллинг, — что подсудимый Маркс широко пользовался и пользуется отсутствием в кодексе Наполеона статьи, предусматривающей кару за оскорбление короля. Например, пятого ноября минувшего года в «Новой Рейнской газете» можно было прочитать: «Почва колеблется под ногами коронованного идиота…»
Смех и шум перекрыли вдруг обретший мощь голос председателя:
— Господин Бёллинг, я дал вам слово не для того, чтобы вы воспроизводили здесь выражения подобного рода.
— Позвольте заметить, — поднял руку Маркс, — что данное выражение действительно имело место в газете, но оно относится не к королю Пруссии, а к австрийскому императору.
— Ах так! — облегченно вздохнул председатель.
— Я знал, что вы это скажете, господин редактор, — усмехнулся прокурор, хотя в душе он надеялся, что его подтасовка останется незамеченной. — Но эта цитата характеризует ваше общее отношение к законной монархической власти.
— Да, господин прокурор, — невозмутимо глядя в глаза Бёллингу, ответил Маркс, — я не принадлежу к числу адептов такой власти.
Проделка прокурора, как видно, мало кому понравилась, в зале зашумели, но он продолжал:
— Господа присяжные заседатели! Я приведу еще лишь одну маленькую цитату из «Новой Рейнской газеты». Да, там шла речь об австрийском императоре. Но послушайте, о ком говорится здесь: «Король Пруссии» существует для нас лишь в силу решения берлинского Национального собрания, а так как для нашего нижнерейнского «великого герцога» никакого берлинского Национального собрания не существует, то и для нас не существует никакого «короля Пруссии».
— Вы правы, господин прокурор, — все так же глядя ему в глаза, согласился Маркс» — и это было на страницах нашей газеты. Но и здесь, как и в первом случае, мы не нарушили законности, оставаясь в рамках кодекса Наполеона.
— Вас послушаешь, так вы самый большой законник во всей Пруссии! — сквозь зубы процедил Бёллинг, раздосадованно садясь.
— Господа присяжные заседатели! — Подсудимый оставил без внимания реплику прокурора. — Итак, я старался доказать вам, что к нашему делу неприменима статья 222 об оскорблении, взятая и сама по себе и в совокупности с законом 1819 года. Но здесь неприменима и статья 367 о клевете.
— Ну и законник! — опять не сдержался прокурор.
— Дело в том, что эта статья, — продолжал Маркс, — предполагает клеветническое обвинение в совершении определенных действий, которые, если бы они действительно имели место, повлекли бы для виновного в них преследование со стороны уголовной полиции или, по крайней мере, возбудили бы презрение или ненависть граждан к этому лицу.
— А разве в данном случае дело обстоит не так? — кажется, вполне искренне изумился прокурор.
— Совсем не так, — ответил Маркс. — Ведь господин Цвейфель не обвиняется газетой в том, что он отменил свободу печати, уничтожил завоевания революции. Ему ставится в вину лишь простое заявление. Но заявление о намерении сделать то-то и то-то не может послужить поводом для преследования полиции. Нельзя даже утверждать, что оно непременно навлечет ненависть и презрение граждан.
— Ну, это уж более чем сомнительно, — вставил одни из присяжных.
— Конечно, — Маркс понимающе кивнул, — словесное заявление может быть выражением очень низкого, вполне заслуживающего презрения и ненависти образа мыслей. Но разве в состоянии возбуждения, господин присяжный заседатель, я не могу сделать заявления, угрожающего поступками, на которые я вовсе не способен? Только поступки доказывают, насколько серьезно было заявление.
