Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I
— Однако отчего ж вы, ребятки, не щадите себя, своего здоровья: беспробудно пьете и пьете? — спросила Кашина с пристрастием. — По любому малому поводу и без него. У вас же, таких молодых, очень приличные заработки. Ах, нам бы такое в наше время!..
— Нам нужно, наверное, Любовь Павловна, время от времени расслабляться, чтобы затурканные мозги отключать и освежать, чтобы они сверкали отлаженней, что ли, — попробовал пояснить Денис. — Мы же, как роботы, день-деньской сидим за компами; пишем код и исправляем ошибки в малопонятных, но очень покупаемых кем-то программах.
— Так, может быть, у вас, профи, и есть неудовлетворенность от столь специфической, но зрительно неощутимой работы?
— О, не бойтесь. Уже и могила нас не исправит, и не отлучит от компьютера.
— Ясно, ясно, мальчики. Я молчу.
Очевидно, выходило по их представлению, что их высокий уровень познания в своей сфере творчества и возможностей для этого, в том числе и важных материальных, как ни у кого, вполне соответствовал их мировосприятию и молодеческим желаниям. Они и так объясняли свои шалости:
— Вон наши куркули совсем не терзаются, даже радуются, что обкрадывают не еврейское, а наше государство на многие миллионы долларов, — говорил Денис, — и вкладывают бабки эти в экономику и недвижимость нероссийскую. В наглую. Открыто. А мы-то здесь, на Родине, пускаем деньги в оборот.
— Мой отец заделался вдруг политологом, — говорил Саша.
— Предсказателем?
— Сродни тому. Втемяшилось ему в голову. И удачно. Всем это нравится. Спрос растет. Он увидел, что можно припеваючи жить, ничего не делая, если только занимаешься пустословием. Только ври и ври, ври и ври. А гляньте-ка сюда: еще один громадный рекламный щит «Люби бесплатно»? В той рекламной фирме классно работает мой знакомый парень. Знаете, прежде он гнал клубные плакаты за мизерную оплату. А теперь на площадь такой щит провернет — и тебе оплата такая же, как примерно за год в клубе. Чуете? Жить можно. Да, дизайнеры шагнули в этом отношении очень далеко. Конечно же, жаль нам бедных стариков…
Как интеллектуалка-единомышленница дочери, Любовь Павловна понимала и разделяла ее пристрастия, наклонности, а значит, и чувства молодых ребят, ее сверстников, пусть и разбитных, женатых, неважных покамест отцов. Она умела, и дать им нужный свет и помочь. И чем удачливей складывались у дочери дела с работой (что касается мужчин она позднее разберется) и она могла обеспечивать свою жизнь заработком спокойно, тем спокойней, уверенней Любовь Павловна чувствовала себя, как мать, в роли ее ближайшей и единственной наставницы и как женщина — в роли все прекрасно видящей и совершенно знающей все, что неподвластно никому, никакому доброхоту. Да, что касалось мужчин (для дочери), то наличествовал стойкий дефицит их, толковых, достойных, образцовых — и даже среди американцев (по отзывам), обеспеченных материально очень высоко. Как и везде, к этому привел упадок культа мужчин и морали.
И теперь, поговорив накоротке с молодыми людьми с легкостью искусной собеседницы и оставшись после этого наедине с самой собой, она немало подивилась стечению обстоятельств, связавших чем-то между ними Дашу, Дениса и своего брата Анатолия. Она мучилась в душе, что он уже несколько дней не звонит ей.
Это она уже по привычке семейной закантачилась, что называется, на опеке над ним, старшим, вроде бы незащищенным, лопоухим, как и в отрочестве, братом, когда она, девочка, буквально телом своим загораживала его, защищая, от кулаков хулиганов; его, своего любимца, вечно опекала и мать, Янина Максимовна, тревожилась о нем: где он? что с ним? Мало того, она просила всегда даже зятя, Антона, приглядывать за ним, уже взрослым, мужиком, как за малым, на отдыхе ли они вместе у моря, на даче ли, во время ли праздничного застолья… Смешно и нелепо! Год назад его жена Марина погибла мгновенно: ее сбила невесть откуда налетевшая автомашина. И его зацепило, швырнуло на наледь. Но, к счастью, он не пострадал серьезно. И эти-то дни, и потом Любовь Павловна неотступно помогала брату, готовила ему еду, бесконечно обихаживала его, разговаривала его, что-то советовала ему, хотя у него были две замужние дочери и их большие уже сыновья и дочери, жившие со своими семьями отдельно, и они, занятые своими делами, почти совершенно не общались с ним; им было просто некогда это делать и незачем, находили они. Они говорили:
— Тетя Люба, отвянь; ты его не знаешь, притвору; поверь, ничего-то с ним не сделается.
Что удивляло при этом ее пугающе: дочери и к отцу, как и к матери, когда та была живой, относились с очевидным прохладцем, почти с равнодушием, если не сказать большего. Это-то — к родителям, вырастившим их! Не такие черствые, обезличенные — слава богу! — отношения всегда строились, есть и продолжаются у нее в общении с дочерью Дашей.
И, прежде всего мудрые родители, считала она, должны сами создавать в семье живительный климат, чтобы дети никогда не шарахались от них прочь.
Опять раздосадованная, она, не стерпев, рассказала за ужином мужу о раскрепощенных знакомцах дочери. Притом вновь ругнула не только условия, при которых в молодости она работала, а вечером училась в институте, а больше ругнула коммунистов и страну за то, что получала какие-то жалкие рубли. Так уж повелось у ней. Среда корчилась, не давала никакого спокойствия. На кухне, например, где она готовила обеды, день-деньской долдонило радио; в эфир потоком выпускались самые-самые будоражащие слух и пробирающие до печенок материалы и суждения о недавнем проклятом времени. Допускалась свара среди думцев, политологов, эстрадников. Поддерживалось не осмысление истории страны, а надуманный раскол в обществе; трезвого мнения нормальных рядовых рабочих и крестьян, делающих прекрасно свое дело, не было слышно.
— Это наш прапрадед, французский солдат, виноват, что не уехал из России в тысяча восемьсот двенадцатом году, а приблудился в Рославле — родине моей прапрабабушки и матери. — Люба активно эксплуатировала эту идею для подчеркивания своей исключительности в этом плане и обоснованной любви ко всему французскому, хотя никаких свидетельств этому не было. — А как бы могла я пожить без оглядки во Франции!.. И давно — ты помнишь? — я предлагала тебе уехать, да ты воспротивился: «Как можно такое?!» Вот теперь и сижу по твоей милости у разбитого корыта. С ничтожной пенсией. И страхом…
— Ну, положим, разбил корыто, прежде всего не я, — заметил Антон рассудительно, — а твои метания, поиски кумира.
— Чушь! Какой кумир! Когда и до меня тебя оставила девушка, ты сам признался… Значит, неспособен был обеспечить… — уколола она его.
— Выбор был за тобой. И потом: я всегда давал тебе свободу.
— Я тогда не соображала, и вижу теперь, что вышла за тебя не по любви; я от родителей спасалась, искала защиты от отца.
— Черт знает, какие претензии выставляются. Чем дальше, тем хуже. Воинствующая расхожая модель жертвы обстоятельств. Сильней помнятся мелочи, перевираются слова, а свои поступки напрочь отметаются. Люба, уж столько было говорено об этом. Давай обойдемся без ругани. Ее и без нас хватает.
И они разошлись по своим углам.
XVIII
Заблуждаться волен каждый человек и считать себя непогрешимым. Но какова тому цена?
С залива по-апрельски туманило, и еще белел полоской вдоль берега лед-припай, когда Антон Кашин — до того, как отбыть ему домой из курортной зоны — писал этюд. С веток сосен капало, и под ними темнели песок и дорожки меж рассыпанной влажной и сочно-красочной прошлогодней листвы и зеленевших ростков травы; капельки унизывали иголочки на малютках-сосенках, жемчужно переливались в свете дня. Неприкаянно бродили отдыхающие на просторе. У воды летали и кричали чайки. Гулко кричали и дети, которые оравой высыпали на прогулку вместе с учительницей и бегали — бегали там, по приятно уплотненному после зимы пляжному песку.
Антон, взявшись за краски, слышал из-за куста с лопающимися почками осудительного свойства разговор женщин, сидящих на скамейке-качалке, стоявшей на полянке.
— Мужчины, они все, как есть, изрядные нытики. Стали такими.
— А я думала: только у меня. И у Вас, значит, тоже?
— Ну, занозит палец — и сразу умирает.
— Неужели?
— Да, умирает до того, что хоть неотложку вызывай.
— Ах, ты, неверная сила!
— И причем — оригинальный самец. У него спрашиваешь: — «Где мыло?» Отвечает: — «Оно на берегу лежит». То есть — на краю умывальника.
— О, прелесть, какая!
— И стоило ли нам, бабам, огород городить? Чтобы найти маленькую жемчужинку, нужно лезть на дно морское…
— Воистину!
— Как чего отклеит — ой! Хоть стой, хоть падай.
— А посмотрите: сейчас подражательство во всем — главное. Какое-то однообразие. Пить пиво из бутылочек в автобусах, ходить везде с бутылочкой, как с соской и прикладываться к ней на глоточек. (Это ж ненормально, не от жажды ведь). Нет ответственности ни у кого, мужского достоинства, лишь внешний лоск. Выкручивайся сама или сам, как можешь…
