Николай Гейнце - Генералиссимус Суворов
— Нате вам, пострелята, на сласти…
— Поцелуйте ручку у дедушки, — сказала Марья Петровна. Дети отвечали дружным ревом.
— Не надо, не надо… — замахал рукой старик Суворов и снова возвратился, в сопровождении Марьи Петровны и сына, в большую горницу.
— Еще горяч… — тронул он рукой дорожный чайник со сбитнем и налил себе стакан. — С кибиткой-то управились? — бросил он Марье Петровне.
— Работнице я велела помочь… Управится…
— Работницу держишь? — подозрительно спросил он.
— Такая же, как и я, бездомная сирота, из-за хлеба, — потупилась попадья.
XII. На новоселье
С уборкой комнаты поспешили. Уже на другой день Александр Суворов с присущей ему аккуратностью расставлял на приделанные к одной из стенок комнаты полки своих единственных друзей — книги.
Отец уехал посещать петербургских сослуживцев и знакомых.
Комната молодого солдата вышла очень уютной. Стены были начисто вытерты — они были бревенчатые, без обой, пол чисто вымыт. Простой деревянный стол, три табурета и деревянная постель с тюфяком из соломы, кожаной подушкой и вязаным одеялом, привезенным с собою из деревни, составляли все ее убранство.
Пока в Петербурге гостил Василий Иванович, постель предназначалась для него, сын же должен был спать на полу, на сделанном сеннике, под дорожным тулупчиком. Сенник был сбит так, что к изголовью несколько возвышался.
Василий Иванович вернулся в радужном настроении духа.
— Уж ты и на новоселье? — удивился он, входя в отворенную дверь комнаты сына.
— Точно так, батюшка, устраиваюсь, — отвечал тот.
Старик разоблачился от верхнего платья и присел к столу.
— А я тебе радость привез, Саша, — сказал он после некоторого молчания.
Александр Васильевич в то время вынимал из сундука несколько книг, чтобы поставить их на полку.
— Какую? — спросил он, обернувшись и держа книги в руках.
— Можно освободиться тебе от строевой службы… Мальчик даже выронил книги, которые и полетели на пол.
— Что вы, батюшка!
— Не наверное, а обещали… Случай такой вышел, приятель один, бывший сослуживец, властный теперь человек… Поведал я ему свое горе, что опоздал записать тебя в службу и что вот теперь тебе придется испытать настоящую солдатскую лямку…
— Настоящую, настоящую, то-то и хорошо… — прервал отца Александр Васильевич.
— Помолчи, твоя речь впереди будет, — остановил его Василий Иванович.
Мальчик замолчал и стоял уже весь бледный, и на глазах его дрожали слезы.
— Этому горю помочь можно — это приятель-то мой мне говорит. Он как по письменной части… Это про тебя-то… Дока, у меня он во всем дока — похвастался я… Тогда его можно будет пустить по письменной части… в канцелярию полка, до офицерского чина. Слышь, парень?
Мальчик не отвечал и стоял, как бы приросший к месту.
— И долго, говорю я ему, ваше высокопревосходительство, придется в нижних чинах быть? Нет, говорит, долго не задержим… Услужим для приятеля… Вот как! Слышишь, парень?
Александр Васильевич молчал, но слезы ручьями текли по его бледным щекам.
— Да ты никак ревешь? — вдруг воскликнул Василий Иванович, только что заметивший впечатление, произведенное на сына его речью. — С радости, что ли?
— Батюшка… Я хочу быть солдатом… Ведь вы же знаете… — повалился сын в ноги сидевшему на табурете отцу.
Василий Иванович встал и поднял его.
— Встань, встань, какой же ты солдат, коли ревешь, как баба.
— Я хочу быть солдатом, — продолжая всхлипывать, говорил мальчик.
— Ну и будешь солдатом… Мундир, амуниция, все такое. Только легче… Писать-то ты мастак…
— Какой я, батюшка, мастак, — сквозь слезы ответил Александр Васильевич, — коли я пишу, точно курица бродит… Разве так писаря пишут…
— Обвыкнешь… Все же это легче, чем в строю… В строю ой тяжела солдатская служба… Слышь, парень, так тяжела, что месяца не выживешь.
— Выживу, Бог милостив, только простите, батюшка, я в строй, а в писаря я не хочу
— Что-о-о!? — вытаращил на него глаза Василий Иванович.
Слезы вдруг высохли на глазах мальчика, и в них загорелся огонь бесповоротной решимости.
— Я желаю служить, батюшка, как служат все солдаты… мне не надо чинов, добытых по-приятельски…
— Молчать! — крикнул Василий Иванович. — Щенок, своего счастья не понимаешь! Туда же, я хочу… Я из тебя, наконец, дурь выбью…
Отец подскочил к сыну совсем близко. Сын не шелохнулся.
— Вот они где… Вот и сам будущий фельдмаршал! — раздался в дверях голос.
В комнату входил генерал Авраам Петрович Ганнибал. Мальчик бросился на шею старику.
— Здравствуй, брат, — встретил приятеля не пришедший еще в себя от волнения Василий Иванович. — Вот вырастил дурака-то… А все мать… Царство ей небесное! Не тем будь помянута…
— В чем дело? — спросил Авраам Петрович, усаживаясь на табуретку.
— Да как же, счастья своего не понимает… упрям как черт, прости Господи…
— В чем счастье-то? Приехал ведь в полк… — не понимал старик.
— То-то же, что в полк… Строевым, значит, надо служить…
— Всеконечно.
— А теперь вот представляется случай пустить его по письменной части в канцелярию того же полка… И легче, и чины быстрее пойдут…
Василий Иванович наклонился к генералу Ганнибалу и что-то стал ему говорить шепотом с серьезно-озабоченным видом. Генерал выслушал.
— А Саша отказывается?
— Вообрази, да…
— И дельно паренек делает.
— И ты туда же?
— Я всегда, брат, туда, где правда… Еще наш незабвенный благодетель Петр Великий говаривал: «По кривой дороге вперед не видать». Саше же твоему вперед хочется… Служба службой, а дружество дружеством, этих двух вещей смешивать не следует…
— Да ведь он, Кощей эдакий, в строю двух недель не выживет!..'
— Авось выживет… Коли он Кощей, значит, бессмертный, — пошутил Ганнибал. — Так ли, Саша?
— Я вынесу, все вынесу… — простонал мальчик.
— И не стыдно тебе, Василий Иванович, скажу я тебе уж напрямик, по-приятельски, мальчика мучить. Решил уж раз предоставить ему свободу в выборе службы, дал слово и шабаш. Знаешь, чай, пословицу: «Не давши слова крепись, а давши, держись».
— Да ведь я, любя его, жалеючи… — уже более мягким тоном сказал старик Суворов.
— Жалость жалости рознь, а иную хоть брось. Ты поразмысли-ка, к чему он науку военную изучал, карты читал, ишь какую уйму книг прочитал? Для того ли, чтобы в писарях несколько лет пробыл, в офицеры не по заслугам выскочить… и в отставку…
— Зачем в отставку?
— Да какой же он офицер будет из писарей… К солдатам он и приступить не сумеет… В фронтовой службе аза в глаза знать не будет… Значит, и остается ему только в деревню ехать, бабьи холсты считать…
Авраам Петрович остановился. Василий Иванович молчал, Саша все еще продолжал стоять в прежней позе, порой лишь вскидывая благодарный взгляд на генерала Ганнибала.
— Так-то, дружище, оставь его, пусть идет своею дорогой.
— А ну его, — махнул рукой Василий Иванович, — слова не скажу, пусть потянет солдатскую лямку, только, чур, не жаловаться, приезжать вызволять, шалишь, не поеду… Слышь…
— Слышу, папенька, и не надо… Не пожалуюсь… Только бы поскорей в строй, — радостно подбежал Саша и поцеловал руку отца.
— Завтра.
— Завтра, завтра! — захлопал мальчик в ладоши и бросился на шею генералу Ганнибалу.
— Ишь ласкается к баловнику-то, — проворчал Василий Иванович.
В тоне его голоса послышались нервные ноты.
— Поцелуй отца, — шепнул мальчику генерал.
Саша быстро исполнил этот совет и от души поцеловал Василия Ивановича.
— Тяни, тяни лямку, коли охота, — уже ласково, шутливым тоном заговорил он, — не хотел отцовских забот и не надо…
Приятели заговорили между собой. Василий Иванович передавал Аврааму Петровичу впечатление, произведенное на него Петербургом, в котором он не был уже много лет, рассказывал о сделанных визитах, случайных встречах.
— Буду представленным ее величеству, — сообщил он в заключение.
— А-а-а! — протянул Авраам Петрович. — Я рад за тебя.
— А уж я как рад… Трепет какой-то священный в душе чувствую при одной мысли, что снова улицезрю великолепную дщерь Петрову на престоле, в лучах царственной славы.
— Да, брат, дождалась Россия после многолетних невзгод красного солнышка… В лучах славы великого отца воссела на дедовский престол его мудрая дочь… Служи, Саша, служи нашей великой монархине, служи России! — с энтузиазмом воскликнул генерал, обращаясь к мальчику, снова вернувшемуся к уборке своих книг.
— Клянусь посвятить всю свою жизнь славе всемилостивейшей монархине и России! — с серьезной вдумчивостью сказал Александр Суворов.
