Владимир Кораблинов - Герасим Кривуша
3. А она не за горами была. К петрову дню Грязной из Коротояка воротился. Опять воронежский гонец на Москву скачет с грамотой: просит воевода прислать палача. Про Рябца сказать робеет, что убили, пишет, что хвор-де Рябец, немощен, также и про смуту воронежскую – молчок, словно и не было ничего. Гонцу взад-вперед обернуться – время немалое, да пока палача пришлют – время же. Сережка Лихобритов сам тогда в заплечные стал. Натешились они с воеводой, напились кровушки досыта. Про то лишь стены в пытошной знают, да молчит камень, никому не скажет. А бумаг допросных не осталось – какие ж бумаги? Спросили Герасима: «Ты зачем против всея Руси великого государя бунтовал?» Тот ответил: «Я против великого государя не бунтовал, я бунтовал против вас, кобелей несытых, радел за народ, да вот не осилил. Теперь ваша сила – казните». Грязной сказал: «Казнить – что! Мы тебя помилуем, только скажи – кто научал?» – «Будя брехать-то! – сказал Герасим. – Помилуем! Я от тебя, от злодея, милости не чаю. А кто научал – изволь, скажу, ты же сам да твои сподручные научали!» Так же и другие говорили дерзко, ни на кого не клепали.
4. Тогда Богдана Конинского взяли за караул. Он показал, что затем с бунтовщиками водился, чтоб их всех выдать, сам же в заводчиках не хаживал, его-де и самого погромили и пограбили. А что на него, на Богдана, Кошкин-подьячий наговаривает, так это по злобе, из груши. И он подал Грязному список на тех людей, какие ходили в заводчиках. Тут Лихобритов еще человек сорок похватал за караул. Конинского же отпустили с миром.
5. После того в яму, бедных, покидали, стали морить голодом. От того первый Олешка Терновский скончался; так-то раз утром не встает да не встает, лежит недвижим. Герасим глянул – царица небесная! – бел, что холст, и живчик во лбу не играет: помер. Ден пять лежал в яме с живыми вместе, – не убирали нарочно, окаянные, чтоб смрадом досадить. Уже портиться зачал, тогда лишь за ноги выволокли, увезли куда-то. Так и лето красное миновало. В тот год холода рано пришли: на Зосиму-пчельника[29] мороз хороший ударил, да и давай с того дня костить до самого покрова. С покрова же дожди хлынули, – того хуже. Голодны, холодны сидят заточники в яме, мокрехоньки. Помирать зачали.
6. Когда наконец в живых лишь четверо осталось, а именно: Герасим, Илья да Чаплыгин с Пигасием, – из Москвы по санной дороге палач пожаловал. Вскоре на торгу рели поставили. С вечера ничего не было, а утром, глядь, стоят два столба с перекладиной. Под ними новый палач похаживает – в красной рубахе, засучив рукава, посмеивается, живодер. Ночью же снежок выпал – бело, чисто не для такого б дела лепота. Народу набежало – не протолпиться, а тихо – лишь галки над собором дерутся, кричат.
7. И вот в тишине на соборной колокольне по покойнику зазвонили. Тем же часом на худеньких дровнишках привезли горемык, поставили под релями. К ним Сергий-поп подошел, совал крест целовать. Они не стали. Пигасий сказал: «Чего ты мне суешь? Небось с утра скоромятины нажрался, а ведь нынче – пятница. Знаю-ста я вашу братию!» Тогда Грязной махнул рукавичкой, и палач стал расправлять петли.
8. Да и казнили. Что об том много говорить, слеза ведь прошибает. Иные бабы тут голосить зачали, и среди них Прасковьица – плакуша не последняя. Плачем за добро платила, сирота, за однорядку зеленого сукна с осьмнадцатью застежками на серебряных дульках…
9. Дня три висели. Захарка Кошкин им на груди листы прилепил, на коих написано было, – у Герасима: «Раб лукавый, руку на господина поднял»; у Ильи: «Разбойник яз, спасения не чаю»; у Пигасия: «Диявол мя грамоте научих»; а у Чаплыгина: «Согрешихом, окаянный, против государя, сожаления не достоин».
10. А далее, слушайте, чудеса будут. Первое из них: стали над лобным местом птицы летать – сороки, сойки, галки и другие многие, норовя поклевать мертвых; так вот чудо – старый ворон, крича громко, бил стервоядцев, гнал прочь. И так по вся дни караулил, не давал клевать. Другое же чудо – первого почудней, как и сказать, не знаю – поверите ли? Но тут надобно на прежнее воротиться, про Настю вспомним.
11. Ох, Настя! Она тогда, проводив Герасима с товарищами, долго ждала, печальница. Поговорить бы, пожалиться, так с кем поговоришь? Вот на третий день прискакал Чертовкин Мишка с дружками, – пьянищие, замотаи[30], стали ясак[31] делить. «Где ж мой-то?» – спрашивает Настя. Мишка в ответ зубы скалит. «Твой, – говорит, – нынче на воеводском месте, высоко сидит, а скоро, мыслю, еще выше будет, так что до земли пятками не достанет!» Настя от такой притчи оробела. «Так я либо пойду», – сказала она. «Разлюбезное дело, лебедушка! – отвечал Чертовкин. – Скатертью дорога». До поздней ночи ясак делили, кричали, разбойники, до ножей доходило. Поснули наконец, а на дворе костер тлеть остался. Тогда черным камнем с неба падал старый ворон, брал из кострища в клюв уголек непогасший, да и сронил его на кровлю, улетая. Затлела солома, пошла полыхать. Так ночным часом все, пьяные, и погорели. Что за ворон! Поразмыслите, пожалуйте, – не чудо ль?
12. А Настя бежала по дремучему лесу. Кругом – страхи: волчица с волченятами хоронится в чаще, скулят волченятки; сычи человечьими голосами жалобно кричат; в болоте див бурчит, пузыри пуская со дна; леший, дедка Ермил, лыко дерет шумно, с гоготом… И все ведь уважили сироту: волчица деткам молчать велела, сычи заснули, див под корягу ушел, Ермил сел на пенек лапоть плесть. Так прошла Настя через весь лес – ничего. Ей вещун-сердце велит: «Беги! Шибче беги, девка!» Да где ж поспеть, и так запалилась: двадцать верст, конец не малый. На ранней зорьке пришла.
13. Не раз ходила к тюрьме. Не допускали жестокие стражи, гнали прочь. Когда казнили правдолюбцев, она меж народа стояла, все видела. Прасковьица кричать взялась в голос, а Настя не стала, вовсе обмерла. И так три дня, что висели убиенные, хоронилась кой-где возле них, все ждала. Дождалась ведь. Ночью буран курил. Пришли трое, в черных халатах, покидали висельников в сани и повезли. Крадучись, бежала Настя за санями. За Чижовкой, в лесу у ручья, под старым дубом, мертвые тела в ложок свалили, чуть закидали снегом да и айда назад. Разгребла Настя снег, кинулась на грудь милу другу; тут лишь в первый раз заплакала, заговорила: «Ох вы, слезки мои горючие! Ох, согрейте ж вы мово соколика! Закоченел ведь, бедный, что бел-камень лежит!» Курит буран, голосом плачет вместе с неутешной. Тогда с голой вершины, с гнезда, старый ворон слетел.
14. Сказал человечьим голосом: «Полно-ка плакать, милая! Слеза горю не помощница. Это ведь у лиходеев добро забывчиво, а мы, вольные птицы, помним. Утри слезки, сядь, дожидайся меня». И с теми словами в буран улетел. Ждет Настя час, ждет другой; светать уже стало – летит ворон назад, держит в когтях две скляницы-снадобицы: в одной живая вода, в другой – мертвая. Подал скляницы, сказал, чтоб сбрызнула мужиков. Она так и сделала. Что ж думаете! Встали ведь, один за другим.
15. Да и пошли, живые, как вечно и наша Русь живет. Ворон им вослед кричал, провожая, прощался, пока они за туманом не скрылися. Простимся и мы сейчас – на этом закончу. Может, что и не так сказал, так не посетуйте, не осудите. От всей души, по простоте говорил.
Примечания
1
Судебно-полицейское учреждение.
2
Стражники.
3
Большие барабаны.
4
Тюремщик.
5
Бунт.
6
Полицейские служители.
7
Качели.
8
Горе.
9
Полкопейки.
10
Грубое полотно, дерюга.
11
Четвериковым хлебом назывался натуральный налог.
12
Шпион, соглядатай.
13
Полицейский участок.
14
Крупная монета.
15
Крест.
16
Верхняя одежда.
17
Молитва «Отче наш».
18
Осилить.
19
Полумрак.
20
Мелкий дождь.
21
Рыбак.
22
Тишина.
23
Скоморох, шут.
24
Освоился.
25
Дурак, одержимый.
26
Кормушка, вырублениая из дольного дерева.
27
Умывальник в виде чайника с двумя носиками.
28
Нищий, просящий на мосту.
29
11 октября.
30
Шалопаи.
31
Здесь: добыча.
