Владимир Кораблинов - Герасим Кривуша
14. На приступ пошли, а ворота сами открылися. Вот диво! Старичок дворецкий, с поклоном подав ключи, сказал: «Помилуйте, мужички, не ломайте! Все равно, кого ищите, тех тут нету». – «Брешешь, старый кобель! – закричал Илья. – Куды ж они делися?» Дворецкий повел его в конюшню – верно: все денники пусты, овес по комягам[26] засыпан, а лошадей нету. И конюхи то же сказали: в ночь-де все утекли, садами ушли, а куда – неведомо. Кинулись в хоромы – там никого: на столе – чарки недопитые, заедки лишь пробованы. Побежали в саду искать – там на мокрой земле – конского следу множество, трава полегла под копытами. Улетели пташки!
15. А под домом – тайник оказался, подземелье, и в нем – мертвяк в железах; закоченел уже, бедный, видно, голодной смертью кончился. Признали его: Киселев Степашка, орловский драгун, какой про Москву сказывал. Ах, богомолец, чего намолил! Также в подземелье нашли кости белые, человечьи, чуть землицей притрушены. Вот осатанел народ! Что вчерашнее! Озорство, так, вполсилы, шутейно гуляли. Из дела ежели, так одного лишь Рябца прикончили под горячую руку, а то больше спьяну шутили – кого дегтем вымазать, кого в воде покупать, – пустое. Тут же лютостью загорелись, гневом: как зачали с воеводского подворья, так божьей грозой по городу прошли, жива места не оставили. Сперва было жечь хотели, да спасибо тот старичок праведный, плотник, не дал. «Дурачки, – сказал, – злодеев пожжем, да и сами погорим же! Ветер ведь». Послушались праведного, давай ломать, крушить, – только треск пошел, пыль над городом тучей стала. Да и без убойства не обошлось: подьячего Чарыкова, на сеновале найдя, кинули в колодезь, лихоимца; Русинку Змиева, купчину, зашибли, грешным делом; Лысикова Михайлу, ростовщика, каиново семя; также и других многих в этот день казнили смертию. Пограблено-таки было довольно. Мишку хоть взять того же, Чертовкина, с ребятами: набили возов с десять добром, да и айда – в лес, в свое логово; и какие пришлые из деревень – на тот же образец сделали. Так к вечеру у Герасима народу чуть ли не вполовину поубавилось. Он, видя то, совестил воров, да где! – смеялись лишь в глаза: «Что ж-де, велишь нам ждать, когда голову рубить поволокут? Не миновать того. Чем совестить-то, сам бы лучше утекал!» Он же те речи не слушал, а мыслил за правду до конца постоять. А ведь по-ихнему вышло.
16. Теперь скажу про Акатову обитель. Там в понедельник на звоннице к вечерне ударили. Мало кто в лесную обитель молиться хаживал, по праздникам лишь. Тому и дивуется звонарь, видя на дороге множество богомольцев, идущих из города. Да еще и то звонарю дивно, что не во храм ведь пришли, а столпились возле архимандричьей кельи да у келарни. Также и одежа у пришельцев – в невидаль: на плечах – кафтанишки убогие, сермяжки, а как распоясались да расстегнулись – так под рубищем-то что? Кольчуги! Звонарю – ништо, отзвонил да и с колокольни. Но в полночь вошь заела, встал часы бить – батюшки! – еще и на телегах приехали. После того к заутрене шли. Таково скопилось, что и пройти негде, двор тесен. Весь день во вторник табором стояли, варили убоину в котлах, пили вино; от того всему иночеству был соблазн. К ночи же, часу в первом, прискакал стрелец, кричал казачьего голову Семена Познякова. От того крику все вскочили, кинулись в ворота. Во главе конные поскакали и на телегах; никого на монастырском дворе не осталось. В лесу конский топ затих скоро. Поглядев на светила небесные, звонарь полночь ударил.
17. На сем говорю: простите, ровно блоха скачу, – пошла болтаться повесть, что било́ колокольное. Опять на Воронеж зову. Не ловко так-то, да что ж делать? Что с иноков взять? Кои костры тушат, кои гостями покинутое винцо допивают, кои что, – скука, сон. Там же, на Воронеже, с утра – небывалое. Ранешенько на воеводском дворе проснулись Герасим с Ильей, на крылечке у барашка[27] умылись, прибрались да и задумались: побито, поломано много, а кто бил, кто ломал – тех никого нету. Человек с тридцать осталось при Герасиме – Плюшкина артель, да так, кой-кто из слободок. Конинский, тот еще в воскресенье отстал, как его сгоряча погромили; Чертовкин Мишка сулился воротиться, да видно слукавил, вор; стрельцы с казаками также, пограбив, схоронились по дворам. Чаплыгин, правда, с Пигасием не покинули стана, так что ж они! Боярский сын закручинился, ему в думки запало, как за воровство ответ держать, не миновать ведь. Пилось весело, ан похмелье тяжко. Пигасий его с собой в казаки звал – какое! – хоть и не велика, а все ж – дворянская косточка, совестно в казаки-то. Да и служилые приуныли – где песни, где гусли? – молчат, затылки чешут. Меж них лишь двое веселы – Григорий Рублев да Гаврюшка Волуйский, кричат, бедовые: «Чего, ребята, пригорюнились? Мы ль-де не сила? От нас, слышь, сам воевода убег, испужался! Кажи, Гараська, кого бить, сей час побьем!» Тот на них не нарадуется: «Вот бы все так-то!» Да и говорит: «Битья, стрельцы-молодцы, больше не будет, и так бито-ломано довольно. Теперь нам пора пришла закон вершить. Бегите-ка, ребята, в Нищую слободку по вдов, по сирот, по убогих-немощных, – нехай все на торг идут, дадим им добра: наги ведь, босы ходят, бедные». Побежали эти двое, как им Герасим велел. Олешка же сказал: «Чтой-то мне, Гарася, эти крикуны сумнительны. Даве – все спят еще, а они шепчутся. Гляди, какого дурна не было б от шептунов!» Герасим на те слова засмеялся: «Э, парень! Бог не выдаст, свинья не съест!» – «Ох, не влопаться бы нам! – сказал Олексей. – Утресь с Илюшкой в Беломестную ездили, так диво: мертво, безлюдно, одни кобели брешут». – «Попрятались, видно, дворяне-то», – сказал Герасим. Олешка лишь головой покачал.
18. И в тот день на торгу раздача была. Из всех лавок добро в кучу сволокли, да и оделили: нагих одели, босых обули, голодных накормили. Дотемна оделяли. Многонько-таки набежало сирот, тут не без смеху сделалось: Сысойка Гундырь, мостырник[28], нищий-разнищий, сиделец папертный вечный, получив сапоги красны, сафьяновы, не ведает, что и сотворить: вздел на руки как бы рукавицы, а ноги босы. Ему кричат: «Пошто, парень, робеешь? Вздень, как надо, пойдем к Прибытковым девку сватать!» А то Прасковьица, баба-плакуша, – тучна, дебела, не баба – комяга! Она зеленого сукна однорядку облюбовала, осьмнадцать застежек на серебряных дульках; миром-собором напяливали на рабу божью, обрядили. Она же возрадовалась да и засмейся, – так швы-то треснули, на грудях, на чреве дульки оторвалися, посыпались наземь. И с другими бывало потешно, да ведь что! – каждого одарили, порадовали сирот. Что не роздали, на то Герасим велел Пигасию список сделать. После чего все сложили в амбар, чтоб в середу раздать.
19. Так-то, намаявшись, закусить сели тут же, в корчемне. Выпить хватились было – ан нету, все подобрали. Однако Рублев Гришка, хват, спроворил где-то, добыл. Сказал, что на воеводском дворе от вчерашнего бочоночек притаил. Что за вино, бог весть, но уж вино! Враз полегли, сердешные, поснули. Да как не поснуть, коли шапку табаку в бочонок всыпал, июда. Сам же, сев на коня, к Познякову поскакал в Акатову пустынь. А что там было, нам про то ведомо. Тревожа ночную тишину, идет дворянская рать.
20. У стен градских, ровно волки, крадучись, пробирались, – лишь конь всхрапнет, оружье о стремя звякнет. Темнота в городе, безлюдье. Далече, в донской стороне, опять молонья заиграла: в то лето грозы часто гремели. К торгу подъехав, крикнул Рублев сычом, ему другой из тьмы отозвался. У самой корчемни Гаврила Волуйский встретил дворян с поклоном, сказал, чтоб не опасалися: спят-де мертвым сном, без памяти. «Ну, спасибо за службу, – сказал Позняков, – за нами, ребята, не пропадет!» И велел подать огня. Запалив смоляные светильни, вошли в корчемню, а там – чисто побоище Мамаево: лежат, сраженные сонным зельем, кто на полу, кто на лавке, кто где. Илюшка Глухой возле самого порога, притулясь к ларю, спит; Герасим – за столом, голову уронив на столешницу; Олешкины одни ноги из-под стола торчат; Чаплыгин на Пигасия повалился. Так всех, горюнов, сонными повязали.
21. Близко к свету и коротояцкие пожаловали. А гроза не пришла: погремела далече, да и свалилась за Дон.
Повесть восьмая
1. Эту бы краткую повесть и не сказывать, так впору б. Гope в ней и кровь, и плачь, и жесточь людская: и так уж того хлебнули мы довольно, к чему ж, молвите, еще про то? Отвечу: потерпите, пожалуйте! За бурей – тишь, за ночью – день, за печалью – радость. Так и в этом последнем нашем сказанье – такое под конец сбудется, что как бы и горя не было; и вечной правды, вечной жизни свет встанет, забрезжит над темной Русью, подобно осенней заре. Кой-чему, может статься, и веры не дадите, так наперед говорю: так и было, право, ей-богу! Предварив о сем, теперь повествую, слушайте.
2. Очнулись ребята в темноте, в подземелье, закованы в цепи тяжелые. Неясный свет пробивается в крохотное оконце под самым сводом, тускло, чуть видимо. Да и то – нет-нет – померкает, застится: там, наверху, страж тюремный ходит. Илья первый голос подал: «Живы ль, детки? Откликнитеся!» – «Живы, Илюша, – сказал Герасим, – а что приключилось – не ведаю. Прости, захмелел, не припомню. И как это мы в железах – ума не приложу». Монах Пигасий сказал сердито: «Так, брате, и приключилось: зелье в вино Гришка-злодей всыпал. Ведомо вам, сколь яз, грешный, пить горазд, а вечор с двух чарок свалился – не диво ль?» Так же и другие сказали. «Теперь, братцы, – молвил Илья, – видно, нам с вами казни ждать». – «Еще до казни-то, знаешь, как наломают! – вздохнул Олешка. – Так, парень, наломают, что станешь бога молить, чтоб поскорей казнили». А Пигасий, шутник, пригорюнился: «Кто-де нас, сиротинок, теперича ломать будет? Ох, ох! Убили ведь Пронку-то». Так поговорили да и стали участи ждать.
