Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам
— Тихо, ты! — прикрикнул на него Иванов и искоса глянул в сторону каморки. — Молодых разбудишь!
И они писали дальше и тихо вели разговор, чтобы не потревожить первый прекрасный брачный сон молодых. Вокруг дома, в садике и на улице, слышалось соловьиное пение. Но голоса соловьёв не нарушали ночной тишины; они углубляли ее. И только паровозные гудки с далекого Киева-второго и гудки пароходов с Днепра иногда доносились в комнату сквозь раскрытые окна: далёкие гудки паровозов и пароходов, как будто неслышные днем, ночью становятся словно громче и звучат волнующе и тревожно. Они куда-то зовут и что-то обещают — зовут неведомо куда и обещают неизвестно что.
Прокламация закончена.
Письмо к солдату Демьяну Нечипоруку на позиции в гвардейский корпус получилось длинным, на двух страницах, вырванных из ученической тетрадки “в две с косыми”. Его сложили вчетверо и вложили в конверт без марки — на фронт ведь и написали адрес: номер полевой почты.
И тогда разогнули спины и глубоко, полной грудью вздохнули приволье киевской весенней ночи.
Весна на киевских холмах также куда ощутимее ночью, чем днем. Ей прибавляют силы и красоты не только соловьиное пение, но и ароматы, забивающие дух, останавливающие удары сердца и одурманивающие сознание.
Целебно пахнет тополь в сережках, пахнут клейкие почки на каштанах, пахнут почки на липах, пахнет цвет абрикоса, вишни, пахнет сама земля — черная ли, глинистая ли, песчаная ли, — каждый клочок земли источает собственный аромат.
Неправдоподобно прозрачен весною ночной воздух над Киевом. Парки, окутанные днем зеленоватым маревом первой, редкой еще в кронах зелени, сейчас, при лунном освещении, стали как бы гуще и застыли в мерцающем тумане, словно охваченные инеем после оттепели. Лунное сияние пронизывало все, и в этом лунном свете воздух казался еще прозрачнее, словно его и не было вовсе. Даль стала глубже, а тени земле — более четкими. И это обогащало и расширяло зрение.
И чудилось, что там, вдали, да и тут, вблизи, меж черных теней, захоронена некая тайна, и ее непременно нужно разгадать, сразу, тотчас, теперь же.
И слышно в такую ночь над Днепром — через овраги и обрывы, с холма на холм — далеко-далеко, как над необъятным морским простором: скажешь на одном берегу, а услышат на другом, еле виднеющемся в серебряной дымке.
Легкий ветерок принес отзвук еще одной запоздалой песни к дому Брылей… Сюда, на Печерск, откуда-то из нагорной части города. Пели хором “Заповіт” Тараса Шевченко.
Пение доносилось с большой Подвальной, 25 — из здания 1-й украинской гимназии директора Науменко. В просторных классах, среди сдвинутых к стенам парт, прямо на пол ворохом было навалено прошлогоднее ароматное сено, и на сене, вповалку, по полсотни в каждой комнате, лежали, сидели на корточках или на подо- конниках открытых в весеннюю ночь широких окон молодые ребята.
И полтысячи юношей, каждому из которых было едва по шестнадцать — семнадцать лет, выводили старательно, как в церкви на молитве:
Як умру, то поховайте мене на могилі,
Серед степу широкого, на Вкраїні милій…
Им, конечно, рано еще было умирать — они только-только начинали свою жизнь. Но всем сердцем своим молодым они любили свою отчизну, землю отцов и дедов, свой народ — обездоленный и порабощенный, обезличенный и оскорбленный, — и они желали жить для своего народа и отдать ему свою жизнь. Только они еще не знали, как это сделать. Не о смерти было их пение, а о жизни. Ибо об извечной жизни своего народа написал поэт эти слова, — и в эти слова любимого поэта-борца, Тараса Григорьевича Шевченко, они, юные, вкладывали всю свою любовь к родному краю, к милой сердцу Украине.
В классах Первой украинской гимназии пели гимназисты, реалисты, семинаристы, ученики высших начальных училищ: их созвали со всей Украины — от Слобожанщины до Карпатских предгорий, от Черного моря до Беловежской пущи, сюда, в столицу Киев, на “Всеукраинское вече учащихся средних школ”. Это вече молодых должно было положить начало широкому молодежному национальному движению. Первейшей задачей было: школу на Украине сделать украинской, обучать в школе детей на родном языке и изучать в ней родную литературу и историю родного народа.
Все это были юноши не старше семнадцати лет. Старшие были призваны в армию, на войну. Родители этих молодых людей проживали преимущественно по селам Украины, а сами они, получая образование, ютились в казенных пансионах или на частных квартирах в городах и местечках. Их родители были сельскими учителями, земскими врачами, землемерами или агрономами, управляющими помещичьих имений, служащими сахарных заводов, попами провинциальных приходов, чиновниками почтового ведомства, мелкими лавочниками, ремесленниками; одной ногой они были в городе, другой — в селе.
И все эти юноши были ныне охвачены неудержимым стремлением — строить Украину.
Как строить и какую Украину — они не знали, об этом и должен был сказать им кто-то более знающий, кто-то ближе стоящий к “политике”. И они пели:
Щоб лани широкополі, і Дніпро, і кручі
Було видно, було чути, як реве ревучий…
И предутренний ветерок заносил отзвук песни из центра города на предместье Печерск, к дому старого арсенальца Ивана Брыля. И люди в доме Брыля — сам Брыль, его шурин Авксентий Нечипорук, его побратим Максим Колиберда и их друзья и товарищи — Андрей Иванов, Василий Боженко, Ипполит Фиалек, солдат Федор Королевич — потихоньку, чтобы не разбудить молодых в каморке, тоже подтягивали
Поховайте та вставайте, кайдани порвіте
И вражою, злою кров’ю волю окропіте!..
Звезды уже побледнели, небо словно бы поседело, за днепpовскими необозримыми лугами — оттуда, откуда сам Днепр выплывает, — зарделся далекий горизонт.
Приближался рассвет.
Первым, как всегда, загудел “Арсенал”. Ему вторили “Южно-Русский металлургический” и Гpeтеpa и Криванека на Шулявке. Потом загудел пивной завод Бродского, обувная фабрика Матиссона на Подоле и Миклашевского на Глыбочице. — А тогда и все остальные: Фильварта и Дедина, Унгермана и Неедлы, “Бронзолит”, “Феникс”, “Ауто”, “Труд”, Кузнецова, Когена, Дувана, Шиманека, Валентина Ефимова и десятки прочих — сперва один за другим, а потом слитным хором, и этот хор гудков катился от верфи на Подоле к холмам старого Киева и к Святошину, в степь.
Киев-столица едва-едва уснул, но Киев-трудовой уже просыпался. Пятьдесят тысяч киевских пролетариев наспех умывались холодной водою, хватали кувшин или сундучок с приготовленным завтраком и спешили к заводским воротам.
Дворники в белых фартуках уже вышли со шлангами в руках поливать серую мостовую улиц и желтый кирпич тротуаров, чтобы в восемь часов, когда двинутся чиновники и купцы, пыль не раздражала их органы зрения, вкуса и обоняния.
Иванов, Боженко, Фиалек, Брыль и Колиберда двигались на работу, не поспав и часа.
А впрочем, гулять на свадьбе случается не каждый день.
Апрель, 2 (перевод И.Карабутенко)
ДОМ НА ВЛАДИМИРСКОЙ
рофессор Михаил Сергеевич Грушевский сидел в своем кабинете.
Это была просторная, светлая комната во втором этаже. Два широких окна выходили на Владимирскую улицу, — молодые каштаны, посаженные у тротуара, касались кронами окон. В эту пору каштаны уже выставили у самых окон праздничные белые свечи своих цветов. Пол в комнате был устлан пестрыми коврами — неплохая коллекция украинского ковроткачества с обоих берегов Збруча: ковры полтавские, черниговские, подольские и верховинские — с Гуцульщины. У одной из стен стоял огромный, мореного бука письменный стол, за ним — большое, с готической спинкой кресло, а перед ним — еще два таких же, только спинки пониже, для посетителей. Еще один круглый стол с несколькими стульями стоял поодаль в углу — для бесед с гостями “на равной ноге”. Кроме того, в комнате были еще лишь два узеньких, тоже готических и тоже мореного бука, небольших шкафчика. Один из них на самом деле шкафом не был; и него были вмонтированы стоячие часы, и тикали они мягко и мелодично. Второй был настоящим книжным шкафом, однако на его полках стояло всего одиннадцать книг в роскошных сафьяновых переплетах с золотым тиснением на корешках. Это было полное издание “Истории Украины-Руси” профессора Михаила Грушевского. Других книг в кабинете не было: одолев за свою жизнь огромные книжные горы, профессор на склоне лет не любил держать перед глазами какие-либо печатные труды, кроме собственных.
На столе лежала кипа типографских гранок: профессор готовил к переизданию сокращенное изложение своего научного труда: “Краткую иллюстрированную историю Украины”. Потребность и подобном издании была для него совершенно очевидной: раз приближалась пора государственной жизни нации, каждый сын нации должен знать прошлое своей страны, но не может же каждый прочитать десять тысяч страниц!
