Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Книга четвертая
– Я ее не вербовал… – Джон смотрел на канал, на заходящее солнце, – все по-другому случилось, Меир. Она отлично работала, вся информация от группы Генриха шла через нее. Она, наверное, в Польшу отправилась… – Джон оглянулся на гостиную, – только почему она мне ничего не сообщила, не дождалась замены… – надев пиджак, Меир подытожил:
– Тифозная вошь, наверняка, знает, где Эстер. Она должна была ему передать, что уезжает, хотя бы через адвокатов. Завтра навестим квартиру на Плантаж Керклаан, и заберем моих племянников. Поговорим по душам с новым главой юденрата… – Джон понял, что кузен умеет ругаться не только на идиш, но и по-английски.
Закончив, Меир выбросил окурок:
– Идите, ваша светлость, принесите, какой-нибудь провизии… – он подтолкнул Джона к передней: «На кровати сплю я, понятно?»
– Понятно, – обреченно согласился Джон:
– Меир, ты не волнуйся, я все сделаю, чтобы… – кузен достал браунинг:
– Я не сомневаюсь. И я тоже, – он посмотрел в дуло пистолета, – приму в этом участие. Оказывается, я очень вовремя приехал в Европу… – Джон спускался по лестнице, слыша ядовитый голос кузена. Меир перегнулся через перила: «Свинины я не ем».
– Я помню, – пробормотал Джон. Все еще краснея, он хлопнул дверью подъезда.
Остров Толен, Зеландия
Отряхнув испачканные маслом руки, Федор взял тряпку:
– Мотор я перебрал, герр де Йонг. До прошлой войны вещи на совесть строили… – он погладил просоленное, темное дерево лодки, – она еще вашим внукам послужит.
С рыбаками на Толене, Федор говорил по-немецки, французского языка они не знали.
– Язык ни в чем не виноват, – Федор выбрался на палубу, – большевики тоже русским пользуются. Хотя они, со своими словечками, его извратили. Наркомпрос… – невесело улыбнувшись, он закурил самокрутку.
Ветер с утра поднялся, как по заказу, восточный, крепкий. Мелкое море топорщилось, блестело. Над мачтами трепетали голландские флаги. На Толене, где военных баз не было, пока не появлялись немцы. На острове, в получасе хода парома, от континента, жили одни рыбаки. Глядя с господином де Йонгом на карту, они решили пройти до какой-нибудь уединенной бухты, у нормандских берегов. Федор не хотел высаживаться близко к оживленным портам, и большим городам. Эстер, побывав в Роттердаме, согласилась.
– Там все немцами кишит, как и в Амстердаме… – наклонившись над стулом, кузина, сильными пальцами, разминала его колено. Шрам был еще свежим, Федор морщился:
– Пятое ранение, вместе с поясницей. А по отдельности, шестое. Я еще на первой войне ранен был, мальчишкой четырнадцати. Осколок в плечо, у Перемышля. Дядю Михаила убили, а отца тогда тоже ранили. Мама за нами ухаживала… – на Толене, когда Федор лежал в горячке, как он, по старинке, называл воспаление легких, ему снились мама и Аннет.
Мама, почему-то, оказалось молодой женщиной. Федор помнил ее такой, до первой войны. Белокурые волосы блестели, голубые глаза были яркими, как летнее небо, вокруг изящного носа рассыпались веснушки. Она обнимала его, как в детстве, когда Федор болел. Он чувствовал прикосновение прохладных губ, слышал мягкий голос мамы, с неизменным, французским акцентом. Жанна отлично знала русский язык, читала наизусть, Пушкина, играла на гитаре романсы, однако от картавости и веселой, парижской скороговорки, не избавилась. Федор понял, что со времен гражданской войны и возвращения в Париж, мать ни слова не сказала по-русски:
– Она меня только Феденькой называет… – он прижимался щекой к маленькой, крепкой руке матери:
– Котик, котик, коток,
Котик, серенький хвосток,
Приди, котик, ночевать,
Приди Феденьку качать… —
Горела лампа под зеленым абажуром, завывал морозный, забайкальский ветер, стройку Транссибирской дороги заметало снегом. В печке потрескивали дрова, Федор сворачивался под пуховым одеялом: «Теперь о Пьеро, мамочка…»
– Au clair de la lune
Mon ami Pierrot
Prête-moi ta plume
Pour écrire un mot.
Федор задремывал, под звуки ласкового голоса. Он не мог разобрать, мама это поет, или Аннет.
Она иногда пела колыбельные, сидя в гостиной, у камина, глядя на языки огня. Темные волосы были распущены по спине, Федор устраивался рядом. Аннет пела об изюме и миндале. Девушка поворачивалась к нему:
– Странно. Вторая песня, которую я вспомнила, у Жака, она не на идиш, на ладино. О красивой девочке. Ей желают, чтобы у нее не случилось ни горя, ни несчастий. Откуда мои родители, в Польше, могли знать ладино? – Федор целовал серо-голубые глаза:
– Услышали где-нибудь. Может быть, кто-то Палестину навещал, или приезжал оттуда… – кроме песни и того, что ее мать звали Батшевой, Аннет больше ничего не вспомнила. Она говорила, что у матери были светлые волосы: «Как на картине Рембрандта». Девушка повторяла имя Александр. Федор связался с «Джойнтом», поговорил со знакомыми белоэмигрантами. Он, с отвращением, пролистал подшивку большевистских газет, в Национальной Библиотеке.
Александром, несомненно, был соратник Ленина, Горский, неистовый большевик, железный оплот мировой революции, друг товарища Сталина. Федор, выйдя на рю Ришелье, со вкусом выматерился. Горский служил комиссаром в конной армии, разорившей, в двадцатом году, восточную Польшу.
Федор курил у стойки, в первом попавшемся кафе, отхлебывая горький, крепкий кофе. Ему впервые пришло в голову, что трудности, как он, мрачно, думал, могли случиться из-за того, что он, Федор, тоже русский:
– Хотя какой Горский русский, – он заказал еще чашку, – как и Ленин, как и Сталин, как Гитлер. Убийца, мерзавец, словно Воронов. У них нет народа, люди их интересуют, только как пушечное мясо… – он вспомнил, как читал Аннет стихи Пушкина, на русском языке:
– Она меня поцеловала… – Федор потушил сигарету, – поцеловала. Она могла вспомнить русский язык. Большевики на нем говорили, – он пригласил Лакана на обед. Жак, услышав размышления Федора, согласился:
– Может быть. Она все забыла, но ты ей напомнил звук языка, а потом…
– А потом она вспомнила все остальное, – отозвался Федор, просматривая винную карту, – то есть не все… – он поднял голубые глаза:
– Жак, она во мне теперь до конца жизни будет видеть Горского. Может быть, стоит… – Федор не хотел думать о подобном. Он не мог представить день, когда он, вернувшись в апартаменты, у аббатства Сен-Жермен-де Пре, не увидит Аннет. Когда не было приема, премьеры, или обеда, когда они не шли на вернисаж, или ночной клуб, девушка сама готовила. Она стояла над плитой, в холщовом фартуке, что-то напевая, следя за кастрюлями. Рядом лежала отпечатанная на машинке роль. Аннет косила в нее глазом. Облизав ложку, девушка поворачивалась:
– Луковый суп, бифштекс, с перечным соусом, молодая спаржа, Ты проголодался, мой руки, пожалуйста… – Федор всегда приносил ей цветы, белые розы.
Она и сейчас, во сне, держала в руках влажный цветок. Она постарела, на висках Федор увидел седые пряди, большие глаза окружали тонкие морщины:
– Она, все-таки, очень похожа на Роксанну Горр…, – длинные пальцы легли в его ладонь. Он увидел блеск синего алмаза. Глаза похолодели. Аннет, тихо, сказала: «Не успеешь». Роза упала на пол, Федор застонал:
– Успею. Надо успеть. Дедушка Федор Петрович вывез бабушку Тео из Парижа, с предком Мишеля. Бедный Мишель, неужели он погиб? И что со Стивеном, с Джоном, война идет… – очнувшись, он узнал от кузины Эстер, что кузен не объявлялся. Полковник Кроу, весной, был жив и летал бомбить немцев.
О Джоне кузина ничего не знала:
– Вторжение сразу после Песаха… Пасхи случилось, – объяснила женщина, – я с тех пор не могу связаться с Лондоном… – Федор удивился тому, что она покраснела.
– Надо успеть, – повторил себе Федор, – увезти маму, Аннет. Хорошо, что я оставил дома все реликвии, семейные… – он, невольно, коснулся простого крестика, на шее: «Успею, обязательно».
Господин де Йонг пошел прощаться с женой. Федор, прищурившись, увидел рыбака. Он стоял у калитки дома, держа на руках крепкого, годовалого мальчишку:
– Якоб… – вспомнил Федор, – Эстер его спасла, и жену господина де Йонга… – кузина вернулась из Амстердама в хорошем настроении. Она сказала, что виделась, с детьми, и пока остается в Голландии:
– Ты, наверное, слышал по радио, – тонкие губы искривились, – мой бывший муж… – Федор слышал выступление профессора Кардозо. Речи передавали, чуть ли не каждый день. Родственник говорил легко, непринужденно, спокойным, отеческим тоном:
– Не захочешь, а поверишь… – выругался про себя Федор. Кузина сказала, что регистрироваться, разумеется, не собирается:
– Еще чего не хватало… – она мыла руки, в тазу, – я не намерена пальцем шевелить, исполняя распоряжения ублюдков… – Эстер добавила несколько слов на идиш:
– Тем более, мамзер, – иначе она бывшего мужа не называла, – может устроить мне срок, за испорченную дверь. Он лучший приятель с гестаповцем… – Федор запомнил имя и звание Максимилиана фон Рабе:
