Афанасий Коптелов - Великое кочевье
В аил вошла Муйна.
— Дьакши-ба? — молвила она, опускаясь рядом со сношеницей.
Муйна сказала, что у нее полдня сидела в гостях Чаных и, как всегда, надоедливо хвалилась, что она родит Ярманке сына, сильного, как богатырь.
Карамчи слушала и молчала. Задумчивость не покидала ее. Она раньше вот так же ждала сына и всем соседям говорила, что родит мальчика. Ее радости не было конца, когда родился первенец. Но со второй луной ребенок умер. По той же дорожке пошел второй, третий, четвертый… Из семерых задержалась одна Чечек. Дети умирали, видимо, потому, что даже летний ветер пошатывал Карамчи. Весной она питалась корнями кандыка и сараны, летом — стеблями борщевника и ягодами, а зимой — корнями пионов, заготовленными впрок. Дети рождались хилые, тонкокостные… В последние годы дышалось свободнее, жизнь пошла сытнее. Карамчи почувствовала силу в руках. На ее лице появился румянец, в глазах — здоровый блеск. Теперь бы ей родить сына! Он рос бы крепким, веселым…
В долину спустился незнакомый всадник на рыжем коне. Он подъезжал к каждому аилу, останавливался и коротко сообщал какую-то новость. Жены Токушевых вскочили на ноги и надели шапки. Всадник остановился возле них и объявил:
— Большой Человек устраивает пир для своего народа. Он женит пастуха Анытпаса Чичагова из сеока Модор и всех Мундусов и Модоров зовет к себе в гости.
Погрозил плеткой, сдвинув брови, забормотал брезгливо:
— Всех, кроме ваших мужей. Они потеряли ум и совесть. А может, памяти лишились и теперь не знают, как нужно кланяться старейшине сеока.
Жены братьев Токушевых стояли неподвижно, с опущенными руками, будто мерный стук лошадиных копыт болью отдавался в их сердцах. Наконец взгляды их недоуменно открытых глаз встретились. По щекам потекли слезы.
Они слышали, как всадник говорил соседям:
— …всех, кроме Токушевых… Араки с собой не берите. У Большого Человека араки — озера, вина — реки, мяса — горы.
Глава четвертая
Ярманка спешил в Каракольскую долину, чтобы повидать Яманай и договориться обо всем. Выехав на большую тропу, он оказался в веренице всадников, направлявшихся к усадьбе Сапога.
Конь Ярманки часто останавливался, осматривал изгибы убегавшей вниз тропинки и только тогда ставил передние ноги на каменную ступеньку. Он спускался как по лестнице. Туго затянутые подпруги не помогали, седло скатывалось, закрывая потником часть косматой гривы. Ярманка крепче опирался на стремена и, покачиваясь, откидывался назад. В его глазах колыхалась распростертая далеко внизу долина. Посредине чернела усадьба Тыдыкова. Дом был обнесен высокими заплотами и окружен темными бугорками аилов. Рядом с усадьбой виднелась облупившаяся колокольня кособокой церковки. Ее построил Тыдыков лет двадцать назад.
Над рекой легким туманом стлался дым бесчисленных костров.
Верховые тропы издали напоминали шумные муравьиные дороги. Веселые группы всадников спешили со всех сторон к усадьбе.
Позади Ярманки фыркали кони. Скрипели копыта, скользя по камням. Оттуда доносился шумный говор:
— Сказывают, будет той[18] веселей огня, шумней весенних вод.
— Двадцать лошадей и сорок баранов отдал Большой Человек за Анытпасову невесту.
— Что за корысть Большому Человеку женить пастуха?
Собеседники, ехавшие позади, напомнили Ярманке давно известную историю. Отец Анытпаса — Чичан — жил в пастухах у здешнего зайсана, а подать должен был возить своему зайсану, который жил в низовьях Катуни. Каждая поездка отнимала полторы недели. Неподалеку от этого зайсана были становья Мундусов, возивших свою подать в Каракольскую долину. Однажды зайсаны встретились и после трех тажууров араки решили поменяться этими людьми. Тогда тридцатилетний зайсан Сапог сказал пятидесятилетнему старику Чичану: «Ты теперь как бы Мундусом стал, сыном моим…»
С горы по-прежнему лился тот же громкий разговор.
— У Большого Человека день и ночь в голове одно: как бы сделать, чтобы весь сеок Мундус жил счастливо?
— На каждого гостя — по лошадиной ноге…
— Говорят, молоденьких да жирных выбрали под закол.
— Араки — по ведру на человека.
В предчувствии пиршества всадники, разговаривая, прищелкивали языками.
Невольно прислушиваясь к разговору, Ярманка подумал: «Такой бы той сделать нам с Яманай… чтобы не только люди — леса захмелели от веселья».
Но минуту спустя он сказал себе, грустно качая головой:
— Нет, у нас не будет тоя… Люди не понимают наших сердец, грозят нам старыми пугалами.
Вдруг Ярманка порывисто выпрямился, резко покачнулся и еле удержался в седле: ему показалось, что из леса долетел до него звонкий, как лебединый крик, голос Яманай. Наверно, она издали заметила парня на тропе и, обрадованная встречей, зовет его в тихую падь.
Он со всей силой дернул ослабленный повод. Испуганный конь метнулся через буреломины. Скорей туда, где она!.. Потом с головокружительной быстротой скакать вниз по долине. И Яманай — рядом. Она не отстанет. Где-нибудь в укромном месте, среди молчаливого леса, на берегу чистого, как небо, родника, поставить крошечный аил. В тихий вечер пойти на гору; молодая жена будет волноваться и ждать мужа с теплой козлятиной…
Вот и распадок, а за ним — глубокая падь, откуда послышался голос. Ярманка остановил коня и долго всматривался в ветвистые деревья, в лохматые выворотни. В лесу было тихо. Ни одна хвоинка не шелохнулась. И это испугало парня. Не раз говорили старики, что, бывает, подают голос мертвые и уводят живых в такие ущелья, из которых нельзя выйти.
Он резко повернул коня и, покачиваясь в седле, сказал нарочито громко:
— У нее крепкое здоровье. Она сто лет проживет.
Над аилом Тюлюнгура не вился дымок, дверь — в такой теплый день — была плотно прикрыта, словно вся семья покинула жилье…
Бросив повод, парень спешился, дрожащими руками дернул деревянную скобу. Тишина, казавшаяся зловещей, остановила его у порога и заставила вспомнить о недавних похоронах матери. Тогда вот также уснуло все… И угли были засыпаны золой, чтобы не погас очаг до возвращения хозяев.
Ярманка обошел вокруг безлюдного аила.
— Поезжай к Большому Человеку: с горя выпьешь за Яманай чашку араки, — пробурчала старуха, тащившаяся на хромой кляче.
Парень посмотрел на старуху остановившимися, непонимающими глазами, и она, вздохнув, добавила:
— Старый глупец продал девку за двадцать лошадей.
Проводив ее растерянным взглядом, Ярманка уронил голову и побрел в лес.
— Продал… Все-таки продал дочь жадный человек… — Шепотом спросил самого себя: — Но почему же Яманай не убежала из дому? Ведь она говорила, что любит меня. Или сердце девушки — тонкая былинка, которая клонится во все стороны? Она могла бы расспросить о тропе в долину Голубых Ветров.
Ярманка тяжело опустился на фиолетовый камень, отшлифованный острыми струями реки. У ног злобно ворчали седые буруны.
Долго сидел, спрятав голову в лохматый воротник…
2Едкий дым костра и бесчисленных трубок, клубясь, заполнял аил, щекотал горло, резал глаза. Яманай часто заливалась удушливым кашлем. По ее осунувшемуся и побледневшему лицу текли слезы. Ей хотелось разметать все, схватить первую попавшуюся лошадь и скакать, скакать дни и ночи. В степь ли, в лес ли — все равно. Но вокруг нее так много людей, что ей даже повернуться нельзя, чтобы не потеснить кого-либо.
Кто-то осторожно снимал с нее шапку. Казалось — с хрустом ломались волосы. Не муж ли это? Но она вспомнила, что увидит его только через три дня. А пока он, затерявшийся в толпе, неизвестный ей, страшен и непонятен. Может быть, ему сорок лет, хотя ей говорили, что он «молод, красив и прям, как ель в густом лесу».
Чьи-то ледяные пальцы касались поникшей головы, расплетали тугие черные косы.
Что бы придумать? Как бы вырваться отсюда?.. Хорошо бы струйкой дыма улететь в лазоревое поднебесье, где солнце, наверно, по-прежнему такое же веселое и ласковое!..
Под костлявыми пальцами стариков, восседавших у костра, стонали двухструнные самодельные топшуры. Голоса наемных певцов были хриплыми и противными:
На веселом лугу ставь аил свой.
Крепко утвердится стойбище твое.
Пусть жилье твое будет красиво,
Железный таган твой
Пусть будет крепок
И огонь твой неугасим.
«С Ярманкой стойбище было бы крепким и веселым, — думала Яманай, покачивая головой. — А теперь все пеплом рассыплется… Счастью не бывать».
Где-то хрипел конь под ножом скотобоя. Голоса стариков, восхвалявших несбыточное семейное счастье, звучали все громче и громче:
Подобно тальнику, разветвляясь, разрастайся,
Умножайся быстрее овцы многоягнячной…
Быстро-быстро бежали горькие думы:
