Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
Историю эту мне уже рассказывали в полку. Нестерпимо захотелось забраться, как в детстве, с головой под одеяло, плотно заткнуть все щели и лежать, не двигаясь, слыша один лишь звук — стук собственного сердца. Я с горечью вспомнил, что не завтра, так послезавтра мне придется вернуться в полк.
— Как досталось моему, уж не говорю о вашем, поколению, — сказал я. — Сколько мы повидали...
— Ничего ты еще не видел, — грубовато заметил Закурдаев, встал и, запев знакомую мне с детства солдатскую песню, заходил по комнате:
Вы гоните нам в подарок
Волов жирных и овец,
Нам их нравится поярок
И опоек от телец!
Закурдаев засмеялся издевательски и продолжил:
Мы за ваше здесь здоровье
Кашу маслом обольем,
На углях мясца коровья
Мы поджарим и попьем!..
Он умолк, остановился перед висевшим на стене небольшим поясным портретом Александра II и принялся изучать его покатый лоб, большие уши, зачесанные слева на пробор волосы, бакенбарды и длинные усы.
— Говорят, он теперь бороду запустил, — непочтительно произнес Закурдаев.
— Что вы царя рассматриваете? — спросил я, подумав, что Закурдаев, пожалуй, не бог весть как схож с лермонтовским Максимом Максимычем, тот наверняка не позволил бы себе столь вольного поведения.
Закурдаев ответил мне не сразу.
— Доложиться хочу. — Он вытянулся перед портретом и гаркнул: — Ваше императорское величество, на вверенном мне кладбище все в должном порядке, как мерли, так и мрут!
Старик, по видимому, упился. Все же я спросил:
— Что за дичь вы несете?
Закурдаев оглянулся через плечо каким то безумным взглядом, прихрамывая, вернулся к столу, опустился на табурет, повалился головой на миски и заплакал.
— Полноте, — стал уговаривать я. — Что с вами?
Сквозь всхлипывания он попросил оставить его в покое и лечь спать на тахту.
Я лег, не раздеваясь, только сапоги стянул. Мне приснилось, будто я попал в какую то расщелину меж скал и никак не могу из нее выбраться. Возле меня задыхался кто то еще. Затихнув, он произнес голосом Попова Азотова: «Вот так то, брат. Что ж, пошли...»
Я проснулся.
В комнате было светло от взошедшего солнца.
Когда я поднялся, Закурдаев сидел за столом, в расстегнутом мундире, с красными глазами, и ждал, чтобы я снова присоединился к нему.
Возле него стоял непочатый штоф.
Денщик полил мне на руки, подал полотенце. Я зажмурился от яркого солнца и его многократного отражения от облаков и ослепительной поверхности моря. За спиной моей поднимались к небу горы, прикрытые лохматыми шкурами лесов. Я вернулся в душную, прокуренную комнату. Закурдаев трясущейся рукой поднес мне стопку с ромом и кивнул на миску, в которой лежали соленые огурцы. Закусив, я не много пришел в себя после ночи и спросил:
— Афанасий Игнатьевич, почудилось мне или в самом деле давеча где-то младенец плакал? У вас есть женщины?
Он качнул головой:
— Есть.
Неразговорчив он был сегодня. Я вновь спросил:
— Фельдъегеря когда хоронить будете?
— Уже, — буркнул он, взялся руками за лицо, придавив щеки, и принялся раскачиваться на табурете, как от зубной боли.
— Утром? — удивился я.
Его передернуло всего, и он неохотно объяснил:
— Мы могилы загодя роем... Послушай, Яшенька, давай пить ром из мисок, а?
Я наотрез отказался, он насупился, налил себе, поднял чашу и глухо проговорил:
— За упокой души убиенного. Я приказал в общей могиле его похоронить. На том свете разберутся, кто из них христианин.
Я спросил, о какой общей могиле он говорит. Выпив, Закурдаев помахал перед открытым ртом рукой, отдышался и не менее загадочно ответил:
— Поскольку по закону Божьему все люди братья, фельдъегеря похоронили в братской могиле.
Он задумался, потом, очнувшись, сказал:
— Пойдем, посмотришь.
Выйдя за ворота, мы направились вдоль берега, и мне вновь стало легко от чуть вспененного морского простора, сиянья солнца, прохладного соленого ветра, от того, что голова моя после завтрака посвежела, и мне так хорошо, так привольно дышалось. «Какого черта тащит он меня к могиле?» — с легкой досадой подумал я и залюбовался стоящими на якорях парусниками.
За нами увязался фельдфебель. Высокий, худой, сутулый, с длинной тонкой шеей, на которой, словно ромашка на стебельке, торчала лопоухая большая голова, он шел чуть позади меня. Я обратил внимание, что вопреки теплой погоде на фельдфебеле надета короткая, до колен, шинель, перепоясанная ремнем с кобурой, и спросил:
— Ты чего не по форме?
Он ответил совершенно не фельдфебельским фальцетом, часто моргая голубенькими глазками:
— Его благородие разрешили. Лихорадка у меня.
«И впрямь, инвалид на инвалиде, — подумал я, оглядывая нескладную фигуру фельдфебеля. — Как только его солдаты слушаются?» Заметив, что я снова рассматриваю парусники, фельдфебель пояснил:
— Турецкие кочермы, ваше благородие, за товаром пришли, за черкесами то бишь.
Мне стало смешно.
— Продаете им черкесов, что ли?
— Дак, не то чтобы, одначе вроде так...
Я рассмеялся, представив Афанасия Игнатьевича в роли работорговца. Экий бестолковый фельдфебель, и объяснить толком не умеет.
Закурдаев не оглядывался. Он свернул к лесу, перепрыгнул через ручей и замедлил шаг, поджидая нас. За ручьем грядой тянулись кустарники. Догнав Закурдаева, я хотел было заговорить, но он показал мне рукой, чтобы я молчал, и кивнул на широкую поляну у опушки леса.
Образовалась она, наверное, после того, как срубили деревья для постройки укрепления.
— Погляди, — промолвил Закурдаев. — Они из одного аула...
Фельдфебель остановился возле нас, снял фуражку и перекрестился.
Я разглядывал поляну. На ней были люди, по одежде горцы — мужчины и женщины. Они лежали вповалку, то по одному, по двое, то рядами, ничком, на боку, скорчившись или раскинувшись, чаще на спине, сложив на груди руки. Мне не приходилось видеть вместе столько умерших. От чего они погибли? Если взрыв порохового погреба, то трупы оказались бы поврежденными, — я представлял, что остается от человека, застигнутого взрывом пороха. Ружейным огнем они тоже не могли быть сражены. Что же за болезнь — чума, холера — свалила их здесь?
Вот откуда вчера принесло к морю трупный запах. Но, находясь возле них, я его не чувствовал. Вопросительно посмотрел на Закурдаева — тот глядел куда то вдаль, поверх поляны. Повернулся к фельдфебелю.
Он перегнулся ко мне со своей высоты и, ровно бы остерегаясь, чтобы его не услышали мертвецы, прошептал с истовой убежденностью:
— Все в раю будут...
Было тихо. Вдали вздыхало море, а над поляной гудели пчелы и жужжали мухи.
Я решил, что, боясь заразы, гарнизон поста постепенно хоронит погибших горцев, и в одну могилу с ними Закурдаев распорядился опустить тело фельдъегеря Почему он так поступил, я не мог взять в толк.
Если правда о похоронах фельдъегеря дойдет до начальства, огорчений Закурдаеву не миновать. Да и самому ему надлежало чтить и верования живых людей, и таинство смерти. К чему кощунствовать?
— Как же вы это, — спросил я фельдфебеля, — православного вместе с мусульманами предали земле?
— Их благородие приказали, — вполголоса ответил он, — выпимши с утра были изрядно, мы заспорили, а они как гаркнут...
— Афанасий Игнатьевич, — я толкнул задумавшегося капитана, — негоже получилось... Про фельдъегеря говорю.
Он уставился на меня с мрачным видом, словно не уразумев, о чем я. Потом криво усмехнулся и пробормотал совсем дикое:
— Там они в мире лежать будут. Меня тоже бы туда, когда помру... Только в могиле все мы можем сговориться.
Я лишь плечами пожал. С какой целью Закурдаев привел меня сюда, да еще в такой светлый, отрадный день? Собираясь повернуть обратно, нечаянно обратил внимание на одну странность — все горцы лежали лицом к солнцу, к востоку, следовательно, не болезнь свалила их, а они сами легли так еще живыми.
Закурдаев пошел на поляну, перешагивая через трупы, как через бревна, и поманил меня рукой. Одолевая себя, я направился к нему, стараясь не переступать через умерших, а обходить их. Фельдфебель двинулся за мной, я слышал позади его неровное дыхание.
Возле одного из умерших, возраста его я не мог определить, потому что лицо было закрыто папахой, стояла чалая лошадь без седла. Стояла она как то странно, расставив ноги и опустив морду. Присмотревшись, приметил, что лошадь измождена до крайности, ребра выпирали из под серой, с белыми волосками, шкуры, живот втянулся. Я догадался, что она расставила ноги, дабы не упасть от слабости, стоя, умирала возле своего хозяина. Обойдя лежавшего на спине человека, я подошел к лошади, протянул руку, коснулся лба, на который свисал клок белых волос. По шкуре лошади пробежала дрожь, и несколько слезинок выкатились из глаз и упали на папаху, прикрывавшую лицо хозяина.
