Лоуренс Норфолк - Словарь Ламприера
Молодой человек застыл, поглощенный своими странными мыслями. Он чувствовал себя так, словно он совершенно случайно оказался среди чуждой и одновременно захватывающей воображение местности и, открыв глаза, чтобы осмотреться кругом, увидел все и ничего не смог узнать. Он стоял неподвижно, спиной к окну, пока молчаливые ряды книг изучали его со своих полок. Он закрыл глаза и вообразил, будто слышит их бормотание. Гулкое, невнятное столпотворение языков и диалектов, сливающихся, неразличимых. И вдруг — он широко распахнул глаза — он действительно услышал их. Он услышал голоса! Но изумление его длилось недолго, поскольку этот странный феномен приблизился и вошел в комнату, приняв облик Джульетты и представшего вслед за ней мистера Орбилия Квинта.
Седой, слегка сутулый Квинт, с чопорным видом пересекавший комнату, движениями странно напоминал птицу. Джульетта не церемонясь уселась на край стола.
— Так-так, ведь это мой ученик вернулся, чтобы помочь мне в моих трудах. — Голос Квинта неприятно резанул слух Ламприера.
— Отлично, отлично, тогда за работу, так? Или мы будем стоять здесь и прохлаждаться, пока на нас не налетят монгольские орды? Ну, Джон…
Орбилий Квинт быстро нашел выход из неловкого положения, снова войдя в роль учителя, но его бывший ученик не собирался склоняться перед авторитетом, который порядком надоел ему десять лет назад и откровенно раздражал сейчас. Нет уж, мой дорогой Квинт, подумал молодой человек, я не собираюсь становиться вашим секретарем, эта библиотека — мое поле действия, теперь пришла ваша очередь ходить под ярмом. Но вслух он сказал, что не ожидал встретить здесь мистера Квинта, но с радостью примет его помощь (которую тот, по правде говоря, ему не предлагал) и что, конечно, чем скорее они начнут, тем лучше. Они оба занялись подготовкой перьев, писчей и промокательной бумаги, и именно Ламприер, приведя в готовность инструменты, взял инициативу на себя.
— Начнем с самого начала, — провозгласил он. — С Гомера.
— Вопрос, я думаю, заключается не в том, вносить его в список или нет, а в том, какое издание предпочесть, верно? — парировал Квинт.
— Лучшим изданием считается, разумеется…
— … издание Гейне, — перехватил Квинт.
— Нет, издание Евстафия Солунского, без сомнения, — самое лучшее. Но поскольку оно практически недоступно, то подойдет и Гейне.
Поделив почести приблизительно поровну, они перешли к Гесиоду, в споре о котором Ламприер отстоял преимущество пармского издания, появившегося всего год назад, причем победа досталась ему главным образом за счет того, что Квинт ничего о нем не слышал. Джульетта, хоть и не имела ни малейшего понятия о многообразных достоинствах издателей аскрийского мудреца, достаточно хорошо разбиралась в многообразных достоинствах их защитников. Она раздувала пламя их соперничества одобрительными или предостерегающими восклицаниями, пока они продолжали сражаться, забираясь в умопомрачительные дебри грамматики, упоминая недостоверные фрагменты текстов и пускаясь в самые сложные тонкости классической палеографии. Их списки были полны именами давно почивших авторов, а воздух, казалось, загустел от споров по поводу выбора наиболее достойных.
Ламприер упорно бился за сочинение Оппиана о рыбах. Квинт согласился на «Halieuticon », но стоял как скала за «Cynegeticon ». Квинт добился, чтобы его соперник выслушал цитату в двадцать строк из Вакхилида.
— Браво! — воскликнула Джульетта, когда он закончил. Ламприер ответил шестью возможными реконструкциями строчки из Анаксила и сорвал равную похвалу. Каждый был подчеркнуто вежлив по отношению к другому, но оба знали, что речь идет о том, в чем они были мастерами, о том, что в, определенном смысле было их сутью. Возбудительница их соперничества встряхивала локонами и хлопала в ладоши, поощряя их усилия, и вот уже сражение переместилось из Афин в Рим. Тщетно пытался Квинт умерить ее энтузиазм, она подливала масла в огонь войны, усевшись на край стола. Ламприер настаивал, что Цезарю нет места в литературном пантеоне.
— Либо это были просто записки для памяти, либо он не понимал основных принципов грамматики, — нетерпеливо доказывал он. Квинт был уже знаком с подобным ходом мыслей, но не желал уступать.
— Он заслуживает места как стратег, — категорически заявил он.
— А «Энеида» — как путеводитель для путешественников, — возразил более молодой из собеседников, выставляя напоказ слабость такого довода.
— Э-э, нет, но позвольте, это же совсем не одно и то же…
Но Ламприер уже явно брал верх. Сочинение Катона «DeReRustica » спровоцировало еще одно столкновение: Квинт отдавал предпочтение изданию Авзония Помпоны, Ламприер — более современному изданию Геснера. В конце концов Ламприер сдался, но зато остался непоколебим в полудюжине других случаев. Никогда еще его мысль не была такой ясной, его аргументы — такими острыми. Он с легкостью цитировал на память длинные отрывки, останавливаясь лишь затем, чтобы то тут пояснить трудное место, то там отметить недостоверное прочтение. Все было ясно, и пока он, доказывая одно положение и опровергая другое, не выпускал старика из виду, подлинный объект, истинная цель его стараний — Джульетта — теперь открыто была на его стороне. Это пришпоривало его еще больше.
За окном стало смеркаться, когда они добрались до Секста Проперция. Квинт обливался потом, в то время как на лице его оппонента блуждала полускрытая улыбка, словно он думал про себя о чем-то смешном.
— Издание Сантена, я слышал, замечательно. Сантен краток, учен…
— Я так не думаю, — коротко отрезал Ламприер.
— Ну, тогда издание Бартия…
— Нет, Проперций не стоит того, чтобы включать его в список.
Тут Квинт обнаружил, что попал в странное положение: он вынужден был защищать нелюбимого им поэта от обвинений человека, который был известен своей горячей к нему привязанностью. Но Ламприер не собирался сдаваться на этот раз: стихи Проперция похотливы, их стиль груб, их грамматика хромает, они полны неуклюжих архаизмов.
— … и если мы любим его за ученость, то в равной степени мы можем удовлетвориться Овидием, — пренебрежительно закончил он. Квинт чувствовал искушение присоединиться к этим обвинениям в адрес Проперция, но вместо этого, будучи поставлен в положение противоречащей стороны, принялся горячо оспаривать каждое из них. И все же ему не удавалось убедить Ламприера. Шумное возбуждение Джульетты нарастало.
— Ну, разве что, — уступил наконец молодой человек, — если взять одну только пятую его книгу, поскольку первые четыре кажутся совершенно неприемлемыми.
Квинт подскочил, чувствуя возможность компромисса.
— Именно, именно пятая книга, я именно это и… — От волнения он стал запинаться, слова сталкивались, так он спешил выразить согласие. Ламприер выждал подходящий момент и наклонился к своему бывшему учителю:
— У Проперция нет пятой книги стихов.
Он уронил свое замечание, словно бросил камень в спокойный водоем, и водоем поглотил его, и остались лишь круги на поверхности, которые мягко побежали к берегу и в молчании растворились, не достигнув его. В комнате вдруг стало очень тихо.
— Уже поздно, мне надо идти, — пробормотал старик. Не глядя на молодых людей, он повернулся и двинулся прочь из комнаты. Лишь когда он закрывал за собой дверь, Ламприер увидел написанное на его лице унижение. И в тот же момент он почувствовал стыд. Стыд и глубокое раскаяние в своем поступке, подкрепленное уверенностью в том, что он был не прав. Дверь затворилась, и несколько мгновений в библиотеке слышалось только тикание часов. Но Джульетта не считала, что он поступил дурно. Она подбежала к тому месту, где он стоял, повесив голову. Положила свою прохладную ладонь на его щеку и на крохотную долю секунды коснулась ее губами.
— Браво, мой воитель.
Ее горячий шепот над его ухом.
* * *«Примите мою благодарность, мистер Ламприер, и это в знак того, что я удовлетворен вашими трудами. Вместе с вами мы дней десять будем наполнять карманы книготорговцев Англии деньгами».
Вместо подписи под запиской стояла только одна буква «К». «Кастерлей». Он перевернул книгу, которую держал в руках. Она была великолепна. «OvidiusPubliusNaso. Metamorphoses » было вытиснено серебром на черной коже ее переплета. Он раскрыл ее наугад:
Rumorinambiguoest ; aliisviolentioraequoVisadeaest …
Четыре дня прошли с тех пор, как он победителем вернулся из Библиотеки. Четыре дня, в течение которых он думал лишь о прикосновении губ к своей щеке. Он снова стал рассеянным, но более счастливым на вид, думала про себя его мать. Шорох бумаг, доносившийся из кабинета отца, стал беспрерывным, Шарль Ламприер теперь пропадал там день и ночь. В нормальном состоянии его сын непременно сделал бы эту активность предметом своего самого тщательного исследования в попытке подобрать еще один ключ к той загадке, которую представлял собой его отец, но теперь он был целиком поглощен собственными мыслями. Мысли о девушке, жившей в доме по ту сторону долины, больше напоминали молитвы, молитвы, которые больше напоминали любовь. Напоминали любовь, и все же что-то заставляло его держаться на расстоянии от нее. Когда он заглянул в ее глаза в первый раз, тогда, возле церкви, он увидел там образ всего, что было для него желанно, всего, что он мог бы полюбить. Но больше он не видел в них ничего. Что там, за этими глубокими черными глазами, он не знал. Они сбивали его с толку и одновременно волновали.
