Дэвид Лоудз - Генрих VIII и его королевы
К осени 1527 года у Генриха и Уолси уже не было возможности принять тайное решение, но и Климент не мог воздействовать на короля Англии, как при обычных обстоятельствах. Уолси уже находился во Франции, на пол пути к запланированной встрече, когда до него дошли эти неблагоприятные новости. Не успел он вернуться в Англию, как его влияние, кажется, пошатнулось. Король, как ему рассказали, очень сблизился с герцогами Норфолком и Саффолком и с Томасом Болейном, лордом Рошфором. Рошфор был отцом Анны, и его сближение с Генрихом означало укрепление позиций его дочери. В это время Болейны не были враждебны Уолси, потому что он предлагал наилучшую возможность признать существующий брак короля недействительным, но вовсе не желали служить его целям. Имел ли кардинал твердое желание попытаться найти французскую невесту для своего хозяина, неясно, хотя, с его точки зрения, это могло бы казаться весьма разумным поступком. Ясно лишь то, что Уолси не понимал истинных намерений короля. К октябрю Генрих решил, что он женится на Анне и не будет сообщать об этом своему министру. Он послал своего секретаря Уильяма Найта прямо в Рим с очень странной просьбой. Следовало попросить папу издать буллу, позволяющую Генриху жениться на любой женщине, включая ту, с которой он связан первой степенью родства, даже если это родство было незаконным, при условии, что его первый брак будет окончательно аннулирован[59]. Эта увертка, как кажется, имела целью немедленно обнародовать его намерение, как только миссия кардинала Уолси будет успешно исполнена. Сама по себе она ничего не решала. Возможно, Генрих или его окружение подозревали, что кардинал тут же начнет затягивать дело, если узнает об истинных намерениях короля. Это подозрение никак не могло затрагивать верности и исполнительности Уолси, но это был решающий шаг к разрыву доверительных отношений между королем и его министром. Если бы главная миссия кардинала закончилась успешно, он вполне мог бы завоевать прежние позиции, но этого не произошло. Прочие кардиналы оказались неуступчивыми, а император был непреклонен. И в результате — никакого временного управления церковью, никаких возможностей для Уолси хотя бы на время узурпировать функции папы и, следовательно, никакого аннулирования. Он вернулся в Англию в конце сентября 1527 года, имея весьма мрачные перспективы.
С максимальной ясностью обозначив свою собственную позицию и предупредив своего племянника о грозящих ей неприятностях, Екатерина после этого стала вести абсолютно пассивную политику. Каким бы плачевным ни было отношение короля, она находилась на высоте и с полным основанием считала, что ее невозможно убрать. Она появлялась на публике, как будто ничего не случилось, и это подсыпало соли на раны измученного короля, но он все это принимал, и они продолжали жить вместе, будучи как бы мужем и женой. В течение какого-то времени Анна также проявляла терпимость. Поскольку ей точно было известно о намерениях Генриха, она понимала, что для осуществления ее цели потребуется время, и ничего не выиграешь, пытаясь форсировать события. Личные отношения между этими двумя женщинами оставались корректными, если не дружескими, поскольку открыто нигде не говорилось о чувствах короля к миссис Болейн, и в их поведении сохранялась разумная сдержанность. Возможно даже, что зимой 1527–1528 года Екатерина не знала, кто является ее соперницей, а может быть, вообще не ведала о существовании таковой. Между тем Уолси сделал еще одну попытку изменить международную ситуацию. После своего освобождения из плена в 1526 году Франциск почти сразу же отверг договор, который должен был подписать, и возобновил войну с императором, несмотря на тот факт, что двое его сыновей оставались в качестве заложников в Мадриде. Лига Коньяка поддерживалась Англией, хотя Генрих изначально в нее не вошел. Ее главной целью было заставить Карла смягчить условия Мадридского договора и освободить двух французских принцев. При таких обстоятельствах плененный папа был скорее помехой, чем помощником, и пытаясь вырвать хотя бы один из зубов этой Лиги, Карл в декабре 1527 года позволил папе уехать в Орвьето. Будучи на свободе несколько недель, папа был в достаточной мере обижен, чтобы желать достойной мести. Если бы Уолси узнал об этом вовремя, то его повторная просьба, которая включала бы солидную финансовую поддержку, могла быть выслушана благосклонно[60]. Однако он об этом не знал, и Климент вскоре решил, что обида — дело невыгодное и что он должен «жить и умереть в дружбе с императором». Следовательно, когда прибыл эмиссар Генриха, папа был готов дать королю Англии разрешение жениться, на ком он хочет, когда будет свободным, но не позволить ему аннулировать брак, к чему тот стремился. Ничего не изменилось, и в январе 1528 года Уолси примкнул к Лиге Коньяка. Формальное объявление войны против императора произошло 28 января.
Это был в основном блеф, и никаких военных действий не последовало, но папу убедили сделать нечто, похожее на уступку. Он был подготовлен к тому, чтобы предоставить право Уолси и еще одному кардиналу слушать дело короля в Англии. Между тем Генрих пытался справиться со все более сложной домашней ситуацией. Анна оставалась при дворе, и ее поведение по-прежнему отличалось сдержанностью, но напряжение с обеих сторон начинало сказываться. Единственным, кто выиграл в первой половине 1528 года, был Уолси. Его кажущийся успех в организации специальной комиссии по делу о вдове брата был истолкован неправильно, и отношения с Анной стали откровенно сердечными. Когда в июле он написал ей, поздравляя с выздоровлением после инфекционной лихорадки, она ответила: «… во все дни моей жизни я более всего обязана, после короля, любить вас и служить вам; и прошу вас никогда не сомневаться, что я не изменю этой мысли, пока жив дух в моем теле»[61]. Лихорадка на время прервала королевский роман, потому что никакая преданность не могла заставить Генриха подвергнуться риску заражения. Он не слишком галантно бежал в начале июня, беспрерывно странствуя, пока в первых числах августа опасность не миновала. Уолси был рад восстановлению своих отношений с королем, свидетельством чему была сердечность Анны, но не обольщался относительно причины такой перемены. Всю весну помощники пытались превратить его комиссию в законодательную, которая могла бы придать решениям окончательный характер. Все эти попытки оказались неудачными, и поэтому Уолси знал, что столь ожидаемый приезд его сотрудника, Лоренцо Кампеджио, не обязательно возвестит об окончании волнений Генриха. В сентябре с довольно бессмысленной прямотой король отослал Анну пожить со своей матерью в замке Хевер и 8 ноября облегчил свою совесть перед специально собранным заседанием советников, придворных и старейшин Лондона:
«Но когда мы вспоминаем о нашей бренности и том, что мы должны умереть, тогда видим, что все наши деяния в ходе жизни нашей неправедны и не заслуживают упоминания, если в момент смерти мы оставляем вас в тревоге. Ибо наш истинный наследник не будет известен в момент нашей смерти, и какие горе и беды обрушатся тогда на вас и ваших детей… И хотя всемогущему Богу угодно было послать нам прекрасную дочь от меня и одной благородной дамы, принесшую нам большую радость, однако многие великие священнослужители сказали нам, что ни она не является нашей законной дочерью, ни ее мать — нашей законной женой…»[62].
Нет оснований сомневаться в его искренности, но даже весьма лояльный Эдвард Холл не скрывает того факта, что его покаяние было встречено недоброжелательно.
«Впечатление, которое произвела на слушателей эта речь, было странно, ибо некоторые вздыхали и ничего не говорили, другие печалились оттого, что короля так мучают угрызения совести. Другие, которые благоволили к королеве, очень жалели, что это дело наконец открылось…»[63]. Кампеджио уже добрался до Лондона и встретился с королем 24 октября. Он застал короля в лихорадочном нетерпении и полной убежденности в правоте своего дела.
Несмотря на эту уверенность, настроение Генриха было неровным. Казалось, он был полностью сбит с толку тем, что его речь 8 ноября была принята без должного сочувствия, и пытаясь запугать Кампеджио, он одновременно тщетно искал поддержки и одобрения. Все это, что вполне очевидно и закономерно, он нашел в самой Анне. Может быть, он даже предпринял новую попытку уговорить ее стать его любовницей. Если он это и сделал, то не достиг никакого успеха. Ему сказали, и вполне определенно, — что он должен продолжать настаивать на аннулировании брака. Нет ничего удивительного в том, что она настояла и на своем возвращении ко двору и приехала 9 декабря, когда французский посол, Дю Белле, заметил, что устроилась она с большой пышностью неподалеку от собственных покоев короля. Когда двор отправился на Рождество в Гринвич, Анне также были выделены комнаты во дворце. Реакция Екатерины на этот menage a trois была молчаливой, но вполне ясной. Когда король сражался с сыном Кампеджио во время празднеств, «… королева не проявила к ним никакой благосклонности и не выразила никакой радости, все мысли ее были в тревоге»[64]. У нее были все основания тревожиться, потому что к этому времени всем стало очевидно, что она полностью утратила свое влияние на мужа, уступив его гораздо более молодой и привлекательной женщине. Она могла добиться того, чтобы удержать его от женитьбы на ней, и воспользоваться сочувствием и поддержкой английского народа, но это было жалким и бесплодным утешением, когда потеряны любовь и уважение человека, с которым она прожила почти двадцать лет и который обращался с ней с таким почтением и нежностью.
