Юрий Галинский - Лихолетье Руси. Сбросить проклятое Иго!
— Ивашко, а ну, поглянь, что там! — кликнул Гордей кашевару, и тот исчез в едва начавшей редеть темноте. Вскоре он вернулся, крестясь в страхе, взволнованный.
— Сидит мужик, по рукам и ногам связан… — Ванька-кашевар перевел дух и, оглядев лесовиков расширенными от испуга глазами, заикаясь добавил: — А стережет его… ведьма!
Гордей громко выругался, встревоженно спросил:
— Больше никого?
— Никого! Даже собак, должно, ведьма съела!..
Ватажники переглянулись.
— Идем, посмотрим на твою ведьму! — решительно сказал атаман.
Прошагав с сотню шагов, остановились. Село, видимо, было уже рядом, несло гарью и сладковатым запахом мертвечины, от чего даже у привычных ко всему лесовиков мурашки холодили спины.
— Вон там! — опасливо показал Ванька на одинокий старый дуб на опушке.
Подошли ближе. Прислонившись спиной к дереву, сидел человек. В полумраке видны были курчавые волосы и большая борода, спадавшая на широкую грудь. Руки и ноги у него были крепко связаны сыромятными татарскими ремнями. Он встревоженно повернул голову, и в этот миг из-за кустов вдруг появилась страшная баба. Волосы взлохмачены, грязная, когда-то белая холстинная рубашка разорвана, глаза безумные.
Ведьма!
Ватажники испуганно шарахнулись, стали креститься.
— Не бойтесь, люди добрые, — промолвил связанный мужик, сидевший под деревом. — Это женка моя, умом тронулась, бедолашная.
Атаман подошел к нему, молча разрезал ремни.
— Ты кто будешь?
С трудом расправив затекшие руки, мужик пробормотал:
— Тутошний я, из селища сего… — И, помолчав, тихо добавил: — Водицы бы испить, люди добрые.
Митрошка протянул ему глиняную флягу…
Это было первое пепелище, которое встретилось ватаге. Долго разглядывали они погибшее поселение, хмурились, угрюмо молчали.
Село до нашествия было большим, почти полугородок, рассказал мужик, которого звали Ермак. Несколько десятков изб, хоромы сына боярского Козла, володаря деревни, хозяйственные постройки, церквушка со звонницей и колоколом. Случилось все нежданно накануне утром. Крестьяне занимались обычными делами. Мычали коровы, мекали козы, перекликались собаки и петухи. Ермак чинил плетень во дворе, молодая жена его Ладушка кормила грудью первенца. Вдруг раздался пронзительный клич «урагх!» — и в село хлынули страшные ордынцы. Звонарь успел влезть на колокольню. Его никто оттуда не снимал, просто подожгли звонницу. Над селом долго звенел набат вперемешку с вражескими воплями, криками жертв. Потом набат затих, церковь обвалилась и погребла колокол вместе со звонарем.
Когда в избу ввалились ордынцы, Лада стояла у люльки с поднятым над головой топором. Первый нукер упал с раскроенным черепом. Не слышала, как просвистел аркан; ее выволокли за ноги из избы и стали насиловать. У порога лежал намертво связанный ремнями Ермак. Татары вынесли из дома все, что могли, и подожгли его. Ножом полоснул сердце детский плач. Лада рванулась, но ее крепко держал за волосы степняк. С расширенными от ужаса глазами смотрела на воющее пламя, не чувствуя боли, рвалась из рук очередного насильника, пока не обрушилась крыша и детский крик захлебнулся навсегда…
Лада затихла на мгновение, затем внезапно извернулась и, оставив в руках у ордынца прядь своих волос, вцепилась ему в горло. Ордынец захрипел и обмяк — откуда только взялась у нее эта неистовая сила?! Изба стояла на краю села, и ордынцы их не заметили. Безумный взгляд несчастной остановился на муже. Она взвалила его на спину и, шатаясь, пошла к лесу. Через час все было кончено. Скот, молодых баб и мужиков ордынцы угнали в полон, остальных зарубили. Многие сгорели заживо.
«Развяжи меня, Ладушка…» — просил Ермак, но обезумевшая жена не отвечала. Остановилась, прислушалась, осторожно опустила мужа на землю, прислонила к дереву и спряталась в кустах…
Обеспокоенная близостью татар, ватага в тот день не пошла дальше. После недолгого совета лесовики решили пробираться на верховские земли только ночами, а в светлое время, укрывшись в лесу, отдыхать.
Проходя неподалеку от лесной дороги, ватажники увидели свежие следы вражеского ночлега. Тлеющие головешки костров, отпечатки лошадиных копыт, обрывки одежды, где вповалку спали связанные пленники, оброненная кем-то из ордынцев плетка-свинчатка, сыромятный ремень…
В тот же день исчезли куда-то Ермак с Ладой, больше лесовики их не видели.
На каждом привале Гордей выставлял дозорных. Ставили и Федора, он сам попросил атамана об этом. Но ему, должно, по-прежнему не доверяли, всякий раз рядом находился кто-нибудь из ватажников.
Чем дальше удалялась лесная станица от Коломны, тем чаще ей встречались сожженные, безлюдные поселения, участки сгоревшего леса. Ближе к Серпухову, где прошло большинство ордынских полчищ, все было превращено в пепел. Враги не пощадили ни одного городка, ни одной деревни; жители были перебиты или уведены в полон. В руинах лежали не только московские, но и селения, принадлежавшие великому князю Рязанскому Олегу.
Лесовики оголодали. Питались одной рыбой, зверье и птица, распуганные пожарами и татарами, исчезли.
За эти несколько дней Федор, благодаря Митрошке, многое узнал о своих попутчиках. Ивашко-кашевар, пригожий русый парень, стал ватажником из-за того, что убил княжьего человека, обесчестившего его сестру. Худой, с подбородком в пол-лица Митька Корень за долги был посажен в яму-темницу, его заставили подписать кабальную грамотку на холопство, и тогда он ушел в леса. Пожилой дряблолицый Рудак не поладил с боярским управляющим-дворским. И так большинство.
Сам Митрошка раньше жил в Серпухове, считался в городе искусным швецом, шил одежду для бояр и боярынь. По характеру был он добрый и беспечный человек, угощал многочисленных дружков, раздавал взаймы, а потом жил впроголодь, считая каждую деньгу. В боярских дворах на швеца смотрели, как на животинку, вели при нем всякие разговоры. А он исправно рассказывал обо всем приятелям. Серпухов всегда был полон слухами о том, что делается во дворе у того или иного боярина. Но однажды из-за его болтовни произошла ссора между серпуховским воеводой и тысяцким князя Владимира Серпуховского. Митрошка едва успел сбежать из города. Несколько лет скитался по Руси, побывал в Рязани, Твери, даже в Великом Новгороде. Потом перебрался в Алексин, поближе к Серпухову, но там появиться не посмел — узнал, что о нем еще не забыли. Тогда Митрошка решил податься в Коломну, а по дороге пристал к разбойной ватаге, орудовавшей в окрестных лесах. Вначале лесовики на него косились, за дело и без дела давали тумаков, а потом привыкли. За швецкое умельство, неунывающий нрав и бесчисленные затейливые россказни признали его своим.
За короткое время Федор тоже успел привязаться к Митрошке. Хотя и считал, что швец чересчур уж много болтает, его доброта и бесхитростность расположили к нему сурового и замкнутого воина. На первых порах порубежник чуждался лесной ватаги. Он жил как в угаре, ложился и вставал с мыслью, что не исполнил свой ратный долг, не предупредил об ордынском набеге.
А между тем многие из лесных молодцов при одном виде угрюмого, сторонящегося их острожника с трудом сдерживались, чтобы не расправиться с ним. Встречая их хмурые, враждебные взгляды, Федор не мог дождаться того дня, когда ватага доберется до Серпухова, где он задумал ее оставить. Ватажники давно бы уже свели счеты со своим пленником, если бы не боязнь навлечь на себя гнев крутого нравом, скорого на расправу Гордея, который по непонятной для них причине продолжал покровительствовать тому. Было ли это следствием великодушия атамана или же он просто решил повременить, оставалось для них загадкой: Гордей никогда не рассказывал о том, что произошло на Кучковом поле в Москве.
Лесовики отдавали должное своему вожаку за ум и храбрость, но ничего не знали о его прошлом. Из сподвижников Гордея, с которыми тот начинал разбойный промысел, в живых уже никого не осталось, и потому вся его прежняя жизнь была окутана тайной. Одни говорили, что атаман родом из разоренных Иваном Калитой углицких бояр, другие считали его монахом, сбежавшим из монастыря, третьи — крестьянином, который лишился своего хозяйства, четвертые… Немало догадок высказывали ватажники, но все они сводились к одному: «Видно, вельми досадили Гордею люди князя Московского, уж крепко не любит их чернобородый!..»
Несколько раз Гордей подсаживался к Федору на привалах, пытаясь поговорить с ним по душам. Тот вначале отмалчивался, неохотно отвечал на расспросы. Но атаман был настойчив. Несмотря на все, он по-прежнему испытывал расположение к порубежнику, который когда-то спас его. Рассказывал ему о делах ватаги, о своих разбойных сподвижниках, интересовался его прежним крестьянским жильем-бытьем. Это невольно будило в Федоре воспоминания о горьком отрочестве, в голову приходили мысли, что он лишь благодаря случаю избежал участи своих теперешних попутчиков. И действительно, повстречай Федор в ту пору, когда сбежал от расправы, не воеводского сына, а разбойную ватагу, он бы наверняка пристал к ней…
