Сергей Бородин - Баязет
Ибн Халдун уловил нежный запах благовоний и ушёл от этих покоев во двор, где вдоль стен у колец, вбитых в камни, стояли осёдланные лошади, позвякивая кольцами и стременами, дробно хрустя жёстким кормом, набросанным в каменные кормушки, приставленные к тем серым стенам.
Здесь среди толпившихся воинов пахло совсем иначе, чем у султана, но тут Ибн Халдун знал, что делать сначала, а что потом.
Сначала опросить от имени султана, устроено ли, хорошо ли размещено войско, сейчас ещё усталое с похода, голодное и раздражённое, как всегда, когда в походе дорога длинна, а стоянки коротки. И посмотреть, понять, каково оно, ибо одно оно будет решать судьбу их всех.
Потом надо пойти в тот боковой придел, куда ход ведёт прямо со двора, и там рассмотреть книги и рукописи, накопившиеся от прежних султанов, живших здесь. Книги были давним пристрастием Ибн Халдуна, в чём сызмалу он находил много радостей, и порой стопа чужих книг становилась ему столь мила, что он не мог с ней расстаться. Раза два или три в его жизни по этой причине случились большие огорчения. Один из султанов в Магрибе, заметив под полой у историка свою книгу, запретил пускать Ибн Халдуна не только в книгохранилище, но и во дворец, а в другой раз, когда он уже уходил с караваном к новому султану, его настигла погоня, растрясла все вьюки и, не найдя пропавших книг, забрала одного из сыновей Ибн Халдуна в залог до поры, пока отец не возвратит книги. Пришлось вернуться и покорно служить этому султану, пока он не отпустил историка в хадж, в Мекку.
В тот день многие дамаскины говорили не столько о прибытии султана Фараджа и даже не столько о беде, грозящей городу, сколько о Ибн Халдуне, украсившем свиту султана и полновластном, как визирь.
Известность Ибн Халдуна между книгочиями и учёными была такова, что у дворцовых ворот уже толклись люди, держа в чехлах и в узелках какие-то рукописи или книги, чтобы продать либо показать их Ибн Халдуну, словно не грозит городу никакая беда или книги, посвящённые истории, не подвержены огню битв и пожаров. Такие люди среди бедствий осады могут отстраниться в тихий уголок и под посвистом стрел молча перелистывать книгу, словно унесут свои знания к престолу всевышнего, когда над их головами просверкнет сабля завоевателя!
Ибн Халдун приметил этих людей, терпеливо молчавших у ворот, когда другие чего-то просили, домогались, спорили. Книжники терпеливо ждали. Среди них Ибн Халдун узнал своих людей, приходивших к нему отсюда в Каир и с книгами, и со здешними новостями и россказнями. И людей, посланных сюда из Каира. Некоторые из них даже и не знали друг друга, а Ибн Халдун знал тех и других и теперь, глядя на них со двора, прикидывал, как их принять всех, но порознь. Стражам давно было сказано, что с книгой каждый мог пройти к Ибн Халдуну, книга была вместо пропуска, вроде пайцзы.
Ибн Халдун зашёл в тесную каморку, где, бывало, ночевал привратник и где теперь, кроме низенькой дощатой скамьи, ничего не было. Даже тюфячка на скамье не было.
Здесь пахло каким-то перегаром, нечистым телом или прокисшей едой. Но в покоях дворца бродил без спроса и без дела многочисленный придворный люд, ещё не устроенный с дороги и присматривающий себе пристанище, и там беседовать с этими простыми книжниками было не место. В сторожке же можно и затвориться, изнутри даже крюк висел.
Ибн Халдун позвал от ворот того, который оказался ближе, и сел с ним.
Книжник развязал узелок, серую домотканую тряпку, и уже по истёртому почернелому кожаному переплету, по маленькой потускневшей розе, тиснённой золотом, Ибн Халдун понял возраст и душу этой рукописи. Так переплетали рукописи для старых халифов или для самого Саладина, который, оставаясь неграмотным, собирал сочинения историков, землепроходцев и те занятные рассказы о похождениях влюблённых юношей, которым всегда находились пристальные читатели, не жалевшие денег на такие книги. Много властительных невежд изучало историю, ища в ней поучение либо объяснение или оправдание для нынешних дел.
Но книжник положил ладонь на переплёт, не раскрывая книгу, и не о ней заговорил, через прищуренные глаза строго разглядывая собеседника.
— Народ крепко встанет за свой город. Не таких вояк видели, а выстояли. Теперь ваше войско пришло нам в помощь, мы выстоим. Это говорит весь народ, везде — на базарах, в банях, в мечетях.
— В беседе надо сперва называть мечети, а уж после можно и баню! поучительно поправил Ибн Халдун.
— Пожалуйста! Я не прочь, — согласился книжник. — Но в нашей беседе не мечеть суть и не баня, а завоеватель.
— О сути и надлежит говорить, когда такое дело.
— А суть в том, что мы не впустим сюда завоевателя, а силой он сюда не войдёт. Силой в Дамаск никто не входил, а только хитростью, измором, обманом, как-нибудь, но никогда силой. Дамаск сильней вражьей силы.
— В чём сила Дамаска, брат?
— В дамаскинах. Нас не сломить. А теперь, когда и вы с нами…
— Я хочу посмотреть город.
— Уже вечереет, а город велик.
— Завтра. Пораньше. После первой молитвы вы меня поведёте по городу.
— С первой молитвы люди спешат закусить.
— Мы и закусим около мечети. А потом пойдём.
— Это можно.
— У ворот мечети Омейядов.
— Буду стоять под сводом ворот. Справа.
— Под сводом. Справа!
Только тогда книжник поднял ладонь с книги и открылась золотая роза, потускневшая за многие века.
— Древняя рукопись.
— Откройте! — нетерпеливо подтолкнул книжник.
Сухие жилистые пальцы историка медленно погладили кожу переплёта, прежде чем раскрыть его, словно историк загадал: что раскроется перед ним, когда распахнётся переплёт!
Книжник молчал, не называя ни заглавия, ни имени сочинителя.
Ибн Халдун напряг разум, чтобы разгадать. Это не диван стихотворений, он был бы и поуже и потоньше. Это не богословский труд, ибо на переплёте не оттиснули бы розу. И не наука о числах, и не о лечении болезней, ибо такая книга была бы потрёпанной от частого чтения, а эта стара, но сохранна. Значит, её берегли. Не просто столь долго беречь книгу на земле, где столько было битв, нашествий: ведь за один только Дамаск бились многие знатные полководцы. Всего немногим больше ста лет прошло после последнего нашествия, когда сам Чингисхан дотла разграбил Дамаск, взяв город обманом и несметным числом воинов. Мало кому удалось спастись, и лишь немногим посчастливилось спасти имущество, где ценнейшим сокровищем, наравне с червонным золотом и ормуздским жемчугом, были книги. И под рукой историка отвечала теплом кожи на тепло ладони одна из таких уцелевших книг.
Всё ещё не раскрывая её, историк пытливо посмотрел в глаза книжнику, но тот потупил взгляд с лукавой улыбкой.
— Сколько она стоит? — спросил Ибн Халдун, полагая, что цена поможет ему угадать содержание рукописи.
Книжник так дорого оценил её, что Ибн Халдун побледнел, торопливо приоткрыл крышку и, как ни умел скрывать свои чувства и как ни помнил базарное правило — не показывать продавцу своё влечение к товару, засмеялся радостным смехом, отчего как-то странно у него над грудью взлетела борода, обнажив жилистую шею.
Продавец тоже засмеялся.
Перед историком лежала «Летопись» Дионисия, написанная веков за шесть до того в якобитской обители неподалёку от Дамаска.
Об этой «Летописи» давно было известно, но никто не знал, где, в какой щели она таится, да и цела ли она!
Этому, хотя и древнему, списку едва ли было шесть веков, он был, видно, моложе самого сочинения, но вряд ли в те дни мог кто-нибудь предложить список древнее этого. Переписать лишний раз такую обширную книгу стоило слишком дорого: сколько одного пергамента понадобилось бы, да и работа переписчика с таким изысканным почерком недешева, ценны и позлащённые украшения среди заглавных куфических букв!
Ибн Халдун не скрывал своей радости, и коль ему не удалось ту радость скрыть, бесполезно стало и торговаться: продавец уже видел, что покупатель не отступится. Ибн Халдуну оставалось лишь взять у казначея деньги и переложить их книжнику из рук в руки.
Остальные посетители были лишь в тягость: обладателю счастливой покупки хотелось поскорее остаться одному, придвинуть светильник и лист за листом познать ту далёкую-далёкую историю, ту давным-давно минувшую жизнь, о которой повествует Дионисий и о которой, кроме него, мало кто помнит и повествует, ведь ещё самого Евсевия изучил и переписал в свою летопись Дионисий, а кроме никто не читал Евсевия — его труд сохранился только здесь, в пересказе Дионисия.
Впустив другого книжника, Ибн Халдун рассеянно рассматривал вынутые из узелка, написанные на жёлтой вощёной бумаге три книги в пергаментных переплётах.
