Виссарион Саянов - Небо и земля
«Он кровь мою хочет увидеть. Сбить на парашюте, раз не мог сбить на самолете», — подумал Уленков. И следя за торопливыми движениями врага, отсчитывая секунды, оставшиеся до приземления, с необыкновенной быстротой он отмечал: «Перезаряжает. Целится. Сейчас выстрелит… Теперь попасть легче…»
Уленков чувствовал, как стучало сердце. «Только бы опуститься теперь поскорей, — с мучительным напряжением думал он. — Только бы опуститься… Я схвачу его за горло и так стукну, что он сразу сдохнет…» Но Уленкову не довелось самому расправиться с врагом. В то самое мгновение, когда он снова прицелился в Уленкова, из-за кустов выбежали два бойца. Один из них ловким ударом сбоку сбил фашистского летчика с ног, другой ударил его в живот и выхватил пистолет. И прежде чем Уленков успел приземлиться, один из бойцов уже вел пленного к перелеску.
Обтерев лицо от крови носовым платком и чуть прихрамывая, в сопровождении второго бойца Уленков пошел к аэродрому.
— Вот сволочь-то фашист, — говорил высокий краснощекий боец, поддерживая Уленкова под руку. — Видать, он надеялся вас подстрелить под парашютом и потом наутек пуститься… А бой ваш мы видели — сам командир за ним наблюдал.
Уленков молча улыбнулся. Шел он медленно и только через час подошел к аэродрому. А в это время в штабной комнате Иван Быков уже допрашивал фашистского летчика. На допросе присутствовал Тентенников, очень интересовавшийся первым пленным. Вражеский летчик оказался капитаном, опытным асом, и о нем сразу же было сообщено в штаб фронта.
Вот когда впервые пригодилось Ивану Быкову знание немецкого языка! Недаром он так много времени уделял занятиям, — ведь Женя была его учительницей, он с ней и познакомился-то впервые на вечерних курсах, где она преподавала. Как было бы приятно, если бы она присутствовала сейчас на допросе…
Гитлеровец сидел на диване, низко опустив коротко остриженную голову. Его руки лежали на коленях и вздрагивали, будто их сводила судорога. Тентенников стоял в углу, возле окна. И все, что он видел, — и жирная, складками свисающая над воротником шея, и уши, поросшие у мочек рыжим пухом, и шрам на щеке, и железные кресты, и фашистские значки, — злило Тентенникова, и даже сама поза пленного раздражала: деланное его спокойствие выводило из себя старого летчика.
«Лучше бы он проще держался, — думал Тентенников, чувствуя, что не в силах отвести взгляд от этого розового лица с белыми, словно пустыми глазами, с длинным и узким, без единой морщинки лбом. — А то ведь и здесь лицемерит: в небе, гляди-ка, с Уленковым справиться не сумел…»
Тентенников, не скрывая волнения, начал ходить по комнате быстрыми шагами. Ему казалось, что майор Быков ведет допрос не так, как следовало бы, спрашивает не о главном. Его раздражал Быков, разговаривающий с пленным с обычной неторопливостью. Глядя со стороны на Быкова, нельзя было даже понять, волнуется ли он в эту минуту. Он спокойно допрашивал летчика, спокойно вел протокол допроса, спокойно чинил карандаш, а Тентенникову ужасно хотелось нарушить спокойствие, громко крикнуть, устрашить фашиста, заставить его разговаривать по-иному… За спиной пленного он делал умоляющие знаки Быкову, но майор, казалось, не примечал этих быстрых движений Тентенникова и, низко склонившись над листом допроса, с какой-то странной, раздражающей Тентенникова щеголеватостью выговаривал длинные немецкие слова. Пленный, стараясь не смотреть в глаза Быкову, отвечал так же тихо и медленно, и Тентенников никак не хотел поверить, что враг говорит правду.
Пленный сидел теперь, положив ногу на ногу, и с иронической улыбкой поглядывал на майора. Иван Быков записывал короткие, отрывистые фразы ответов и вдруг, совсем неожиданно для всех находящихся в комнате, отложил в сторону протокол допроса, закрыл крышку чернильницы и сказал по-немецки:
— Пожалуй, на этом можно и кончить ваши показания.
Гитлеровец недоуменно посмотрел на Быкова, но через минуту недоумение невольно сменилось вызывающей улыбкой, и выражение самодовольства, так раздражавшее Тентенникова, застыло на пухлом, сытом лице. «Неужто так ничего и не добьется Ванюшка от него?» — с огорчением подумал Тентенников.
Если бы не военная дисциплина, Тентенников обязательно вмешался бы и сумел бы добиться от пленного более обстоятельных ответов. Но он знал крутой характер молодого Быкова и не решался вступать в пререкания при пленном. Но вот потом, когда немца уведут, он обязательно скажет два теплых словечка майору…
Соскребая ногтем грязь с колена, гитлеровец проговорил:
— Я тоже думаю так…
— Отведите его! — приказал Быков конвоирам.
Немец поднялся со стула и повернулся к двери, но в эту самую минуту, с каким-то странным, рассеянным видом перелистывая бумаги на столе, майор сказал:
— Впрочем, нет, уводить его еще рановато…
Пленный снова сел на стул, и на лице его отразилась теперь растерянность, а самодовольная улыбка казалась судорогой, сведшей его губы.
— Вы будете меня допрашивать дальше? — спросил он.
Быков не ответил. Развернув записную книжку пленного, он перелистывал ее все с тем же рассеянным видом, так раздражавшим Тентенникова.
Послышались шаги в коридоре, и скрипнули ржавые петли входной двери.
Уленков вошел в комнату, чуть прихрамывая и исподлобья поглядывая на своего командира. Занятый записной книжкой пленного, Быков не сразу заметил Уленкова, и молодой летчик, разглядывая исписанные мелкими буквами листы бумаги, лежавшие на столе, молча наблюдал за майором.
— Ну как? — спросил Быков, отрываясь от бумаг и протягивая руку Уленкову. — Тебя, значит, можно поздравить!..
— Машину я угробил, — угрюмо ответил Уленков.
— Об этом не думай. Раз я говорю, что можно поздравить, значит, не зря говорю. Вслед за героями Харитоновым и Здоровцевым ты показал фашистским асам, что русские летчики свято хранят наследие Нестерова и смело идут на таран… Видишь, сейчас я занят, а ты пока посиди, с Кузьмой Васильевичем поговори. Только потише разговаривайте, не мешайте вести допрос. А то ведь из меня следователь плохой, к юридической службе я не готовился. Мое дело — солдатское, но раз у нас сегодня такой подарок, от божьего дара отказываться негоже… Верно? — спросил он, неожиданно обращаясь к гитлеровцу.
Вопрос был задан так неожиданно и таким громким голосом, что тот, побледнев, ответил:
— Верно…
— Значит, по-русски-то вы говорите? — спросил Быков. — Зачем же вы уверяли меня, что никогда Россией не интересовались, и знать ее не знали, и думать о ней не думали?
Пленный молчал, но в его молчании уже не было вызова, и окаменевшая судорога улыбки делала его лицо жалким и растерянным.
— Капитан Герих, извольте отвечать, когда вас спрашивает майор.
Встав со стула, вытянув руки по швам, не отводя взгляда от серых внимательных глаз Быкова, Герих четко и быстро ответил по-русски на заданные ему вопросы.
Тентенников подошел к Уленкову и, наклонившись, жарко задышал в ухо: «Ну и молодец Ванюшка! Чувствуется в нем хорошая школа. Ведь и меня перехитрил: я уже думал, что фашист сбил его с панталыку. Да не тут-то было… Ну, молодец!»
Чем дальше наблюдал Тентенников за пленным, тем больше мучило его непонятно-острое воспоминание. Будто подхлестываемая ударами хлыста, память гнала сквозь годы и прожитые десятилетия, и где-то в отгремевшей дали прожитых лет видел он это розовое лицо, эти коротко подстриженные светлые усы…
Воспоминания гнали, торопили, вырывали сейчас из прошлого сотни лиц, но каждое сразу же таяло, и было в лихорадочной стремительности воспоминания то мучительное чувство, которое испытывают люди, когда начинают замечать, что не могут вспомнить издавна памятные имена и фамилии.
Где он видел этого Гериха, где впервые в жизни столкнулся с ним? Это могло быть давно: ведь пленный немолод, ему лет под сорок. Смолоду доводилось Тентенникову сталкиваться с летчиками разных наций, разных стран. Встреча могла состояться когда-то в России, но не было ничего невозможного в том, что он увидел Гериха впервые где-нибудь за границей, на одном из иностранных аэродромов. Тентенников сжал правой рукой пальцы левой, сжал больно, с силой, словно надеялся, что боль поможет нестерпимо трудной работе памяти.
Одно воспоминание особенно волновало его.
Он вспомнил давний полет на пассажирском аэроплане международной воздушной линии. Он летел тогда не как летчик, а как обыкновенный пассажир. В середине двадцатых годов самолет шел из Германии в Россию. Обычный пассажирский самолет, на котором не было ни бомб, ни пулеметов. На востоке светился воздушный маяк. Ярко освещенные немецкие города проходили внизу. Тентенникову не спалось в ту ночь. Он видел белые, зеленые, красные огни впереди; знак из белых и зеленых огней на перекрестке воздушных дорог и красный огонь посередине.
