Натан Рыбак - Переяславская рада. Том 2
— А не врешь?
— Крест поцелую! — горячо выкрикнул Пшеничный.
— Многие крест целовали и изменяли, Пшеничный, многие… Что ж, при случае проверим, тверда ли твоя верность или нет. Ступай, писарь, и прикажи, чтобы позвали полковника Мужиловского.
…Мужиловскому, протиравшему платком заспанные глаза, сказал:
— Смочи водой и протри — сон как рукой снимет. Поверь, я это знаю, не pan пробовал. Ты уж прости, что разбудил. Но дело большое. Возьми-ка вот грамоту и прочитай.
И пока Мужиловский читал, он молча наблюдал за его лицом, по оно, как всегда, было замкнуто и холодно. Мелькнула мысль: «Вот у этого бы спросить тоже, что спрашивал у Пшеничного!» Мужиловский отложил грамоту, поднял глаза на Хмельницкого.
— Не будут на меня гневны в Москве? — спросил Хмельницкий и, не ожидая ответа, продолжал: — Повезешь грамоту на Москву. Отдашь царю в собственные руки.
— Дозволь молвить слово, — осторожно сказал Мужиловский.
— Говори.
Хмельницкий удобнее уселся в кресле.
— Многие думные бояре, ближние люди государевы слову панов-ляхов не верят. И государь им не верит. Но достичь мира, сам знаешь, гетман, для края — только радость и утеха. Со шведами воевать спокойнее, если с ляхами в мире будем.
— Не говори, как поп, — недовольно откликнулся Хмельницкий. — Радость! Утеха! А уния, иезуиты, тысячи посаженных на кол на Покутье, на Червонной Руси, чума в черной сутане, а проклятое «огнем и мечом», а вся их возня с ханом, султаном, освященная волей Рима? Ты о том не забывай. Они и со шведами столкуются.
— Это на Москве помнят, — твердо проговорил Мужиловский.
— Знал бы, что жив доеду, — вдруг сказал Хмельницкий, — сам бы поехал на Москву. Никто на свете нас не одолеет, если Великая, Малая и Белая Русь будут стоять купно! Никто, Силуян. Никто и никогда. Ты подумай — кабы не Москва, разве достигли бы мы такой победы? Но паны варшавские при своем иезуитском разуме остаются. Разве ж Потоцкие, Вишневецкие, Конецпольские, Калиновские и иже с ними покинут мысль о возвращении маетностей своих по Днепру и Бугу, по Горыни и Десне? Никогда! Так вот, не верю в чистосердечие их. И не поверю никогда! У них одна забота — как бы добиться того, чтобы снова нам на шею ярмо надеть. Но Москва того не даст! Уверен я — старания панов сенаторов останутся втуне.
Задумался гетман. Замолчал. Мужиловский сидел неподвижно в кресле. Ждал, что скажет гетман. Чувствовал Силуян Мужиловский: сейчас речь пойдет о таком, что не только выслушать внимательно надлежит, а и запомнить крепко. Долго ждать не пришлось. Хмельницкий, глядя на Мужиловского прищуренными глазами, заговорил:
— Боярам думным скажи: кабы не удалось мне вести переговоры со шведами, Ракоция трансильванского держать на привязи, заверить Крым, будто в дружбе с ним нахожусь по-прежнему, — Речь Посполитая обратила бы вместе с ними все оружие против нас, предала бы весь край наш в жертву огню и мечу. Это не радость была бы для нас и для Москвы. Стараниями иезуитов обнесли меня на Москве перед думными и ближними боярами. Кто-то еще из Чигирина те же наветы подогревает, сатанинского рукой подкидывает хворосту в костер. Но недолго это будет. Землю перерою, а сыщу предателей и шпионов! — Хмельницкий тяжело перевел дыхание, сжал кулак и с силой ударил им по колену. — Верю твердо — не пожнут урожая из этих подлых наветов паны-ляхи. Зря болтают про меня и шведов. Это паны-ляхи шведов в Варшаву, в Краков впустили, оставили народ на произвол судьбы, предали родную землю. Такова-то натура панов шляхтичей. Пес и тот хозяина не продаст. Хуже псов иезуитская нечисть. А я шведов не пустил на Украину! И не пущу!
Мужиловский в знак согласия склонил голову. Выждал с минуту и заметил:
— Слова твои, гетман, не только правдивы, но дальновидны. Чувствую уже теперь, как сердечно примут их думные бояре.
— Живу не только нынешним днем, — решительно произнес Хмельницкий, подымаясь, — гляжу без страха в будущее края нашего и вижу его счастливее оттого, что воплотил мысли народа нашего в Переяславе. Этим утешаюсь и веселюсь. Помни, Силуян! Нас не будет, многих не станет, а край наш, отчизна, всегда будет. Честь нашу грядущие поколения будут мерять не генеалогиями, а поступками, полезными для матери-отчизны. Счастья тебе, Мужиловский! Поклонись царю и боярам. Ступай.
Крепко пожал руку Мужиловскому и отпустил его.
Прощался с Мужиловским, а сам думал уже об ином.
Был уже далеко от Чигирина. Вспомнилось давнее: Дикое Поле, грозные пороги днепровские — шумный гуляка Звонковой, лютый Ненасытен, бесконечное море сплошных плавней, буераки, поросшие кустами, переливчатый блеск степных озер и остров Песковатый. Даже видел в этот миг из своей опочивальни, как клонит ветер-низовец коричневые кисти буркун-зелья, и слышал таинственный плеск тяжелой волны в камышах, крики одинокой чайки, мечущейся в воздухе в предчувствии бури. А над всем этим необозримым простором — могучий взмах крыльев орла, который из темной вышины небес зорким глазом своим видит и пороги, и плавни, и непрестанную зыбь курая, гонимого ветром, и одинокую чайку, встревоженную мрачным предгрозьем. Что ему?
…И когда уже сидел в радной палате за столом, над разостланными картами, слушая внимательно, что говорят королевские комиссары паны Бенёвский и Евлашевский, перед глазами все еще был этот могучий орел, и то, что Хмельницкий видел его здесь, сквозь резные дубовые брусья потолка радной палаты, наполняло сердце спокойствием.
Измученный недугом, но не сломленный им, он держался прямо, положив локти на стол. Возле него сидели Иван Богун, Мартын Пушкарь, Лаврин Капуста. По другую сторону стола — Казимир Бенёвский, Людвиг Евлашевский и Генрих Зализькевич.
Бенёвский — круглолицый, отменно учтивый шляхтич — водил серебряною указкой по желтому полю карты и, не отрывая от нее глаз, говорил:
— Пан гетман, панове полковники, его величество король Ян-Казимир поручил мне заверить вас, что все, о чем постановим, будет им подтверждено до последнего слова. Для того, чтобы мы с вами здесь заключили договор на мир и установили рубежи, мне доверена королевская печать, я привез ее с собою.
Бенёвский вынул из шкатулки по правую руку от себя печать и положил ее на стол.
— Когда мы придем к согласию, — а в том, что так будет, нет сомнения, — мы подпишем договор, поставим печати свои, а король в Варшаве поклянется на Священном писании. Он обещает нерушимо блюсти все, что мы постановим здесь договором. Теперь дозволь, пан гетман, прочитать грамоту короля Яна-Казимира, посланную твоей милости, и вручить ее затем тебе.
— Читай, пан комиссар, — сказал Хмельницкий.
Бенёвский встал, вынул грамоту из шкатулки. Почтительно встали комиссары. Не спеша, опираясь на руки, поднялся Хмельницкий, то же сделали полковники.
Комиссар Бенёвский торжественно читал каждое слово королевской грамоты.
— «Я знал, благородный гетман, твой великим ум и надеюсь, что ты уже удовольствован мщением за обиды, которые причинены шляхтой русскому народу. Простри же великодушную руку примирения и подай помощь падающей Польше, которая была и твоей матерью…»
— Мачехой, мачехой! — дважды пробасил Хмельницкий. — Прости, что перебил, пан комиссар, но правду лучше сказать сразу.
Бенёвский побледнел. Покосился на Евлашевского. Тот только плечами пожал. Комиссар вздохнул и продолжал читать:
— «Ты — главная причина бедствия Речи Посполитой. Теперь, быть может, шведы и венгры раздерут ее на куски! Я не прибегаю к суетным средствам, не приглашаю наемного войска из итальянцев, французов, немцев; я обращаюсь к тебе, к войску казацкому, ко всему мужественному украинскому народу. От вас началось разорение Польши, пусть же от вас последует и спасение!»
Комиссар вытер взмокший лоб. Протянул грамоту Хмельницкому и опустился на скамью. Хмельницкий сел в кресло, неторопливо перечитал королевскую грамоту, накрыл ее широкою ладонью правой руки и, коснувшись левой гетманской булавы, лежащей перед ним, тихо сказал:
— Заговори с нами таким языком после Желтых Вод — не знали бы паны-шляхтичи горя и заботы. Что ж, панове комиссары, я не хочу войны с Речью Посполитой. Народ наш живет мирно и только о своем труде помышляет. Чужого нам не нужно. А если паны шляхта и король того же держаться будут, почему бы нам не жить в согласии? Не вижу причин для раздора. Но прежде чем говорить о помощи, мы должны обозначить наши рубежи.
— Не лучше ли, ясновельможный пан гетман, отложить это дело до окончания войны со шведами? — предложил Евлашевский.
— Нет, — твердо ответил Хмельницкий. — А вы как мыслите? — спросил он у полковников.
— Сейчас нужно рубежи обозначать, — сказал Богун.
— Сейчас, — отозвался Пушкарь.
Капуста только кивнул головой в знак согласия.