Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим
– Ну? – сказал наконец Алесь.
– Без лекаря, – сказал жестко Мстислав. – Права первого выбора за нами нет. Жребий. Расстояние между барьерами – двадцать шагов. В случае, если первые выстрелы будут безрезультатными, – противники обмениваются вторыми и третьими – до смерти одного из них.
– Мило, – сказал Алесь.
– Ты не протестуешь? – спросил пан Адам.
– Зачем? – пожал плечами Алесь.
– Мы ничего не могли сделать, Алесь, – сказал Маевский. – Жребий – это поровну. Они одинаково требуют смерти как для тебя, так и для себя.
Адам язвительно и грустно улыбнулся.
– Конечно, до того времени, пока жребий не бросили. А затем начинается убийство.
Все ушли. Вечер был очень теплый и тихий, загорщинский парк дремал под светлыми звездами.
Завтра будут стреляться. На лугу. Недалеко от того места, где встретили в ночном Войну… Тогда ему, Алесю, было одиннадцать, теперь двадцать один.
Как ни странно, он ни о чем не жалел. Что ж бывает и так…
Он сел и написал коротенькое письмо деду (мешать дуэлянтам запрещалось, и дед, хотя, видимо, и страдал, вынужден был сидеть дома), в котором благодарил его за все.
Второе письмо было завещанием. Половину всего движимого и недвижимого имущества – панам Маевскому и Калиновскому «на основание той торгово-промышленной компании, о которой они втроем мечтали». Одну шестую всего – брату Вацлаву Загорскому. Вторую шестую – Юрию и Антониде Раткевичам, приписанным к младшему роду по матери, с тем чтоб они пользовались этим поровну и без обиды. Половину оставшегося – на стипендии студентам из загорской округи, дальнейшее содержание школы и богадельни в Загорщине и помощь бедным. Остальное – Когутам, Кирдуну и другим слугам, чтоб была компенсация за потерю службы и обеспечение на остальные годы жизни… Заграничный капитал, ту часть, что принадлежит лично ему, – на помощь поэтам, которые пишут на нашем языке, организацию музея, куда передает все свои коллекции, и на поощрение лингвистических, исторических, археологических и этнографических работ, касающихся Белоруссии.
Вот и все. Душеприказчики – Вежа, Маевский и Раткевич. Кастусю не написал. Не поймет и не одобрит.
Кастусю нельзя было всего объяснить. Поймет ли он, как Алесь задрался со всей округой, как, не принося лично зла, все же стал врагом, потому что его идея была для многих враждебной? Алесь понимал: это не Франс Раубич ударил его, а повышенное, болезненное чувство собственного «достоинства».
Наполовину мужик по воспитанию, он невольно восстал против всего этого, против столетних суеверий и предрассудков, и это они теперь убивают его. А он, хотя и мужик, но и князь также, и сам отдавал дань традициям и не может окончательно поступиться дворянином в себе: отказаться от дуэли, стать предметом общего презрения, чтоб жить и продолжать свое дело.
Трагедия? Возможно. Но сколько уже раз людей ловили на том же, чтоб расправиться. Ловили потому, что они были детьми своего времени и своей среды.
Галуа, которого так любил «математический» Грима, едва успел на клочке бумаги в последнюю ночь записать основные принципы своей теории.
Кто еще? Ну конечно, Пушкин. И многие еще будут так погибать. Есть, однако, в этих предрассудках и другая сторона, скрытая пока что для всех.
Придет время, и не будет тогда уже кодекса чести, не будет дворян и мужиков, не будут доносить и бросать в тюрьмы за свободолюбие и светлые мысли. Не будет даже слова «свобода», не будет даже слова «правда», потому что и то, и другое станет привычным и другого просто не будет.
И вот тогда личная честь будет стоять так высоко, что никто не осмелится оскорбить ее словом или действием. Потому что общество не может быть стадом скота. Не может оно быть и сборищем нулей при нескольких единицах, – иначе будет то, что теперь: народы будут с налитыми кровью глазами лезть друг на друга, чтоб растоптать, подчиняясь воле единицы или нескольких единиц, или, что еще хуже, уничтожать свои же нули, чтоб самому стать большим нулем за счет других. Однако нуль – пусть он будет с яблоко, колесо или даже целую планету, – все же нуль.
Алесь вздохнул. Не может быть, чтоб Калиновский не понял этого.
Тем более что и Пушкин, и Галуа были большими людьми, и их дело защищало их. А он, Загорский, средний человек, каких на Беларуси тысячи.
И если он, средний человек, не защитит своей чести, кто тогда сделает это за него?
Он оторвался от бумаг. С делами было покончено. Осталось ожидать.
Можно было заснуть, но зачем?
Если жребий даст первый выстрел Франсу – он, Алесь, уснет навеки. Если жребий даст выстрел ему – Алесь успеет выспаться. Он не будет щадить Франса. Сам Франс требовал смерти одного из них, и, хотя счастья не будет, у Алеся останется борьба за справедливость. До конца. Борьба, в которой не надо щадить своей жизни.
Можно было съездить к Веже. Но старик не показывает и никогда не покажет своих чувств. Будет суховато-приязненная беседа.
Алесь подошел к краю террасы. День и вечер были непривычно жаркими, ночь тоже дышала сухостью. Потому он еще днем приказал, чтоб его кровать вынесли на этот огромный, как зал без стен и потолка, балкон. Кровать останется нетронутой.
Он стоял и смотрел на мир. Деревья замерли. Блестело широкое лоно Днепра. Переливались серебряные свечи итальянских тополей. Белые аркады спускались в парк. Небо рассыпалось, неожиданно для начала лета, тысячами звезд.
Семицветный огонек Капеллы. Лебедь, распластавшись, летит в вышине. Вон Мицар и Алькор. А дальше – туманные струи Пути Предков. Говорят, они, предки, спустились оттуда и туда же возвращаются после смерти.
Под этими звездами сердце вдруг не выдержало. Оно начало стучать сильнее и сильнее.
«Майка… Майка… Майка…» – неистово звало оно.
Было тихо и тепло. Лишь сердце дрожало среди этого бесконечного и спокойного простора. И он вдруг почувствовал, что это сердце стало большим, безграничным сердцем, и понимает все. Все на земле.
Из глубин великого сердца – вселенной – летел, все возрастая, нежный и всеобъятный клич-звон:
– Алесь… Алесь… Але-е-есь…
Это было всюду и во всем. Вселенная сжималась.
…Словно видел сон с раскрытыми глазами. Словно два крыла – а может, два серебряных свитка Пути Предков – легли на плечи.
– Алесь.
Он встрепенулся. Руки были на его плечах. За ним, обнимая его, стояла Майка.
– Ты? Как ты…
Задыхаясь, она сказала:
– Вылезла через окно и спустилась по плющу. Они не знают… Я уже больше не могла.
Загорский увидел царапину на ее запястье.
– Плющ не выдержал, – сказала она.
Он припал губами к этой царапине.
– Видишь, пришло и мое время. Тогда верба, теперь плющ. Тогда я, теперь ты.
Обнял ее.
«Что ты наделала?» – хотел сказать, но смолчал.
Это было все. Теперь он не мог вести себя, как прежде. Завтра он не будет стрелять, не сможет. Теперь это будет невозможно.
Но она не могла больше. И разве он сам не хотел этого? И разве это малая плата: купить такой ценой все на земле?
И вот ее глаза, и волосы, и руки, и гибкие плечи под его руками. Все остальное не имеет ни значения, ни цены.
Он поднял ее неожиданно легко и держал на руках, боясь отпустить, потому что в ее угрожающе близких глазах были два маленьких отражения Пути Предков. Возможно, и настоящий Путь – только отражение в чьих-то глазах. И пусть. Потому что они равны.
Она заплакала.
– Ей-богу, я не могла. Я все понимаю, но я не могу, чтоб ты убил, и не могу, чтоб тебя убили…
Она шевельнула рукой и вытащила из-за корсажа цепочку. На конце ее был малюсенький кувшинчик из камня. Размером с домик улитки-болотянки.
– С ума сошла? – спросил он.
– Нет. Я и тогда, когда поссорилась, решила: уйду. Если не отобьет, хотя бы в церкви, – я тогда у аналоя выпью.
– Глупышка. Глупышка. Не смей.
И он оборвал кувшинчик и закинул его в парк.
Припав губами к ее губам, он молчал.
Прижимая ее к себе, ощущая ртом изгиб шеи, плечом – дрожащую от вздохов грудь, одной рукой – ее стан, а другой – ноги под складками платья, он, боясь потерять сознание, потому что у него подгибались ноги, сделал несколько шагов и упал.
Под нею было синее, как небо, покрывало. В ее глазах были звезды, только теперь иные. И он гасил и гасил эти миры устами, а они возникали снова, и он не мог с ними ничего сделать, потому что они жили.
Вся она была здесь, и никого больше не было, даже в прошлом, потому что это было то и не то, – это было невероятное счастье, которого не бывает на земле.
Вся вселенная – со звездами и деревьями, с Путем и Днепром – заполняла его сердце. Вселенная с болью и ликованием уменьшалась до размеров сердца, а сердце вдруг увеличилось до размеров вселенной.
И взошло сияние! Сияние, похожее на мириады далеких и близких солнц, которые потом стали черными.
