Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим
– Режьте меня на куски – не боюсь, – захлебывался мужик. – Нет ада, кроме того, что от рождения до смерти.
…Дворец словно вымер. Никого не было на вересковой пустоши вокруг. Никого не было у коновязей и служб. Никто не стоял на крыльце.
Огромный мертвый дом со слепыми окнами. Тишина. Мокрый вереск вокруг. Тучи над крышей.
Откуда-то издали, может, из Горипятичской или Браниборской молельни, долетали редкие, разорванные еще и большим расстоянием удары похоронных колоколов.
Исленьев и Попов поднимались по ступеням.
Никого. На террасе с застоявшимися лужами от дождя тоже никого. Никто не вышел навстречу.
Толкнули дверь, пошли комнатами. Запыленные зеркала и окна. В зале, где когда-то стоял гроб, – ни души.
– Эй! – крикнул Попов. – Есть кто-нибудь?
В недоумении, куда могли разбежаться слуги, два человека шли по запущенным комнатам.
В одной комнате стоял накрытый стол персон на двадцать, и возле него тоже никого.
Скрипнула дверь, и люди поспешили туда, но это был сквозняк. Он распахнул дверь, и она толкнула бутылку, что лежала на полу. Бутылка зарокотала по выщербленному паркету, словно кто-то невидимый катил ее.
Стало жутко.
Они нашли того, кого искали, только в следующей комнате. Здесь все стояло на своих местах, было даже кое-как прибрано.
Кроер лежал на полу, закинув лицо, с протянутой к сонетке рукой.
Возможно, и звонил. Но никто не пришел.
То ли боялись зайти? То ли просто разбежались? Кто мог сказать, что тут было и что он чувствовал в последние минуты?
– Nemesis divina,[162] – сказал Попов.
Он был молод и любил употреблять латинские слова.
Исленьев покосился на него и ничего не сказал.
* * *Три человека стояли во влажной после дождя березовой роще.
– Вот что, – сказал Франс Раубич. – Я уже сказал, что мой отец начинает дрожать от ярости, если кто-нибудь вспомнит ваше имя, князь. Я не хочу, чтоб он умер, даже если этой бесстыжей все равно.
Алесь покосился на Михалину. Встретились, и вот на них случайно набрел Франс.
– Жена, которая желает увидеть мужа, бесстыжая? – мягко спросил Алесь. – Не надо так, Раубич.
– Я уже сказал, что не позволю ей загнать в могилу отца.
Франс горячился.
– Пану Раубичу лучше.
– Все равно… Я дал слово: даже если с отцом что-то случится, ты скорее будешь его вдовой, чем женой. Вот и все.
Майку знобило.
– Послушай, Франс, откуда эта озлобленность? Готовы сожрать друг друга. Сжалься ты наконец надо мной, над ним, над собой, низкий ты человек… Майка… – сказал он.
Глаза девушки расширились.
– Я пожалела тебя, пожалела отца. Но теперь я сожалею, что вышла тогда из церкви, поверила вам.
Алесь взял ее за плечи и отвел в сторону. Улыбнулся.
– В самом деле, Франс. Я тогда пошел вам навстречу. Но теперь, когда я начинаю понимать, как вы хотите обманом использовать мою доброту, я думаю, что я напрасно сделал это. Я всегда испытывал к вам и пану Ярошу только самые добрые чувства, хотя иногда мне очень хотелось хорошенько надавать вам лично по тому месту, по которому однажды в детстве я надавал вот ей.
Франс с трудом владел собой.
– Выслушайте меня, – сказал Алесь. – Я никогда не думал «мстить презрением», я для этого слишком любил вас и потому не хотел крови. Я прискакал на помощь пану Ярошу и с благодарностью принял бы такую же помощь от вас. Вот вам мои объяснения. Vous n’etes pas content?[163]
Михалина взяла Алеся за плечо и прижалась лицом к его руке.
– Мы решили. Я решила…
– Майка, – сказал Алесь, – я сам объясню это Франсу. Иди. Помни, о чем условились.
Она пошла в сторону парка. Мужчины стояли и смотрели друг на друга.
– Так что? – сжав зубы, спросил Франс.
Алесь вздохнул. Такой лежал вокруг мир! Так он искрился и пылал после дождя! Что еще было объяснять?!
– Мы решили, что подождем, пока пан Ярош не выздоровеет окончательно.
– Вы решили?
– Ну, согласись, брат, не тебе же это решать. – Алесю стало смешно. – Самое большее, что позволяет наше с тобой родство, – это напиться до зеленого змия…
– Мы дали слово. – Франс бледнел. – Она сама дала слово Ходанским.
– Намного раньше она дала слово мне.
– Кто огласил его?
– Так ты считаешь, что слово, данное перед богом, – чепуха, а перед людьми – все?
– Мы живем не среди богов.
Черт дернул Алеся за язык:
– К сожалению, и я за последнее время все чаще убеждаюсь в этом.
Франс закусил губу.
– Ну вот, – сказал Алесь, – ей-богу, Франс, подумай ты наконец хоть раз не о своей чести, а о ее счастье.
– Ты – это счастье?
– Для нее, – сказал Алесь. – По крайней мере, она считает так. И я постараюсь, чтоб она не разочаровалась в нем как можно дольше. Потому что и она – мое счастье. Полагаю – до конца.
– Этот конец будет скоро.
– Ты собираешься встать на моем пути? – Алесь грустно улыбнулся. – Напрасно. Я же не стоял на твоем.
И увидел, что сказал страшное. Франс дернул головой.
– Так, – сказал он глухо. – И потому я еще раз говорю тебе… – У него зубы выбивали дробь. – Не надейся получить за все, что ты совершил, ничего, кроме зла.
– Ты угрожаешь мне?
Франс привычно перешел на «вы»:
– Vous verrez les consequences et vous en jugerez.[164] Я не случайно встретил вас. Я все знал. Обо всем договорено. Ее сегодня же… увезут. В крайнем случае завтра утром! Слышишь?! Слышишь, ты?!
Алесь сделал было шаг к нему и остановился.
– И ты мог кричать о чести? Дурак же я, что поверил вам!
Только теперь Франс понял, что Алесь ни в чем не виновен, а виной всему крайняя щепетильность пана Яроша и его, Франса, оскорбленная честь и мелочная злобность. Алесь теперь действительно имеет право угрожать им.
– Я знаю, – продолжал Алесь, – теперь вы ее не выпустите до смерти. И я еще мог чего-то ожидать от тебя, кроме подлости?
Франс знал, что Алесь теперь имеет право сказать ему все, и не удивился. Но рука привыкла отвечать на слово «подлость» только одним способом.
…Алесь держался за щеку. Глаза у него были закрыты. Потом он, все еще не понимая случившегося, поднял ресницы.
Франс смотрел на это лицо, на котором одна бровь была выше другой от неверия в то, что произошло, и готов был упасть к ногам Алеся.
Втянув ртом воздух, Алесь оттолкнул Франса.
– Я знаю, чего стоит человеку, когда его бьют по лицу. Никогда не бил первый. Никогда. Но и теперь не ударю тебя… Просто убью… – И пошел.
Франс стоял и смотрел ему вслед.
* * *Мстислав, услышав обо всем, только хлопнул себя по лбу.
– Быдло! – сказал он. – И на тебя надеялся Кастусь! Тебя серьезным считали?! Как раз тогда, когда вот-вот нужно будет проливать кровь по-настоящему!
– Это напрасно, – сказал Алесь. – Если ты не хочешь, я найду другого.
– Да как ты мог?! Когда каждая жизнь дорога!.. Когда Беларусь…
– Я не могу воевать за Беларусь с побитой мордой, – ответил Алесь.
В тот же вечер Мстислав и пан Выбицкий повезли к Раубичам требование сатисфакции.
Возвратились поздно, и примирения им добиться не удалось. Майку в самом деле насильно заперли в комнате. Раубич приказал никого не принимать. Но Натали каким-то чудом сбежала к Веже и рассказала ему обо всем.
Раздраженный до последней степени тем, что Раубичи все время лезут на рожон, старик позвал Басак-Яроцкого и Раткевича и решил с ними вызвать, после Алеся, Франса и пана Яроша, чтоб все кончить одним махом. Евфросинья хваталась за голову. В доме стоял крик. Решили, что первым будет стреляться Вежа, за ним Яроцкий, потом Раткевич.
И все же потому, что Вацлав чуть не ревел, думая о Натали и о том, какое предательство творят по отношению к ней, и еще потому, что Глебовна хватала всех за руки и умоляла, решили обождать день-два и посмотреть, чем все окончится.
Все это было б немного смешно, если б не результаты, с которыми возвратились секунданты.
На листе бумаги безукоризненным почерком Франса было выведено: «Mon prince, mon humeur porte le cachet du chagrin mais concessions faites de mauvaise grace sont les pires que l’on puisse faire».[165]
– Это он мне? А кодекс? – спросил Загорский.
– Он передал это Илье Ходанскому, тот – мне, а я – вам. Видимо, хотел произвести более сильное впечатление, – сказал Мстислав.
– Все равно это никуда не годится, – пожал плечами Алесь. – Общение, пусть даже и через секундантов, с другой стороной.
Пан Адам крякнул:
– А мне кажется, тут двойственность его состояния. И ощущение вины, и нежелание мириться.
– Кто его секунданты? – спросил Алесь.
– Илья Ходанский и Михал Якубович, – ответил Выбицкий.
Никто не решался перейти к обсуждению условий дуэли. Молчали.
