Полина Москвитина - Конь Рыжий
Илия постанывал:
– Боже, боже! Что осталось в избе, а? Ничего не осталось! Ай, ай! Конюшни нету, ай, ай! Кто-то украл конюшню! Ай, ай! И двух поленниц нету! Столько было дров! Ай, ай!
– Молчай, юда! Молчай! – прикрикнул ефрейтор Голоушек: ему тоже стало страшно. Темень, пустынная ограда. Мрак.
Заехав в ограду, Артем разворачивал телегу, чтоб выехать.
– Стой! Долой, долой! Бистро! – спрыгнул с телеги ефрейтор, а за ним стрелки.
Нельзя было упустить момент, пока ефрейтор Голоушек со стрелками отошли в сторону. А старик и Селестина помогали старухе слезть с телеги…
И в этот момент Артем, пятясь к ефрейтору Голоушеку со стрелками, будто распутывая вожжи, вдруг резко повернулся и выстрелил в упор в Голоушека и еще два выстрела в стрелков.
Ефрейтор рухнул спиной на приступки крыльца, стрелки повалились в разные стороны. Артем подскочил к ним, убедился, что все трое уложены наповал, взял у одного карабин, патроны из двух подсумков, у другого вынул нож из ножен, а у ефрейтора снял ремень с пистолетом в кобуре.
Бывалый фронтовик, Артем Иванович Таволожин, он же – Иван Бирюков по теперешним документам, и Артем – для товарищей подполья, стрелял без промаха.
Все это произошло так быстро, что ни старик со старухой, ни Селестина не успели вскрикнуть, словно окаменели.
– Скорее на телегу! – приказал Артем. У старухи подкашивались ноги, и Артем с Селестиной с трудом втащили ее на телегу.
– Бери вожжи, старик!
Старик проворно взял вожжи и, выехав из ограды, погнал вороного по темной улочке.
– Выезжай на Песочную. Дочь у тебя на Песочной или сын?
И дочь и сын. О, Яхве! У него в руках вожжи, вожжи! Будто век не держал вожжей. Они живые, Илия и Лэя! Видит бог, живые! Вот он какой, Артем. Ой, ой! Теперь Илия понимает, почему офицерам важно было схватить Артема. Он хитрее их всех. Кто бы мог подумать? Он, Илия, простился с жизнью, и вот – вожжи в руках. Добрый конь у Артема. Ой, какой добрый конь!..
Тарахтела телега по камням, из-под копыт летела грязь, они ехали, ехали. Быстро ехали. Из переулка в переулок, минуя главные улицы, и вот – Песочная.
Илия подвернул к бревенчатому двухэтажному дому зятя. Здесь живет его дочка Яника! Ах, какой расчудесный человек зять у Илии! У зятя лавчонка – приторговывает мелочью, а на хлеб с маслом всей семье хватает. А что еще надо бедному еврею? В доме зятя Илия и Лэя найдут себе надежное пристанище!
Илия постучался в ворота.
– Кто там?
– Ах, боже мой! Это ты, Боря?! – вскрикнул Илия. – Это мы, Илия и Лэя.
– Бог мой, бог мой! – обрадовался зять.
Артем и Селестина, не попрощавшись со стариками, поехали дальше. Рысью! Рысью!
XVI
Пожар, пожар в душе Ноя!
Сколько дней прошло, как убили Машевского, исчезла Селестина и арестовали Прасковью Дмитриевну? Девять, десять? Или века пролетели?!
Ной сидит в шорной мастерской Абдуллы Сафуддиновича и тяжко думает.
Возле входной двери на стенах развешаны хомуты, уздечки на крючьях. В углу слева – станок, на котором кожею обтягивают хомуты. Два деревянных топчана у стены. Здесь прячется теперь постоянно Ной и частенько ночует Артем.
На что еще надеется Артем?! Все равно теперь уж ни Прасковьи, ни Селестины в живых нету. А он каждую ночь дежурит на вокзале, толкается между чешскими стрелками, чего-то ждет!..
– О, аллах! – ответно вздыхает Абдулла Сафуддинович. – Так было, когда в Казани казнили татар за восстание. Везде ищут тебя, батыр. Сам читал объявление у вокзала. Про бороду, про коня. За укрывательство – смерть! А мы тебя спрячем. Много домов у Абдуллы Сафуддиновича. Другой дом – третий дом! Все татары помогут! Шакалы! Белый шакалы! Не надо, батыр, ехать Минусинск. Хана будет.
Давно Абдулла Сафуддинович ни с кем так откровенно не разговаривал, как с батыром Ноем Силычем! Про свой род Бахтимировых рассказал, про трех братьев, членов партии РСДРП, казненных в Казани в 1905 году. Остались жены братьев, дети. Всех их сослали за участие в восстании на вечное поселение в Енисейскую губернию. Пятнадцать семей поселились в этом тупичке улицы на Каче. Живут, как единая семья. Мужики занимаются извозом, ремеслом, хлебопашеством. Женщины ткут ковры. И у всех одно вероисповедание – ненависть к царям и белогвардейскому правительству, свергнувшему власть Советов в Сибири!
Белые – яман, яман!..
Это хорошо, батыр Ной продырявил башку генералу Дальчевскому. Якши! Белых шакалов убивать надо!
– Мой старший сын Ахмет в партизанском отряде Копылова. Может, туда пробираться, батыр?
– Надо с Артемом посоветоваться. Не поедет со мной – один отправлюсь! Не могу я сидеть больше! Все нутро перегорело. Возмездия требует! И днем и ночью перед глазами тех повешенных вижу: две девчушки в ситцевых платьишках, старухи меж ними, голый мужчина с иссеченным телом. А ветер рвет, и они бьются друг об дружку. Не ад ли то?! Народ наш под корень стребляют изверги чужеземные!..
– Шакалы, шакалы! Белый шакалы!
Под навесом рядом с шорной два раза звякнул колокольчик – кто-то подъехал к тайным воротцам со стороны Караульной горы. В плахах заплота была запрятана веревочка, протянутая под навес, про нее знали только члены подпольного комитета. Звонить надо было дважды с интервалом: первый раз – два звонка, и через минуту – еще три звонка.
Абдулла и Ной напряженно ждали, пока еще три раза не прозвенел колокольчик. Свои, значит!
– Артем приехал! – сказал Ной и не одеваясь кинулся во двор.
Абдулла вышел следом, плотно закрыв дверь. Во тьме поднавеса они увидели, как Артем помогает кому-то сойти с телеги.
– Селестина Ивановна! Живая?! Слава Христе! – узнал Ной.
– Живая, – глухо отозвалась она, и голос у нее почему-то оборвался, – только вот… Осторожней снимайте брезент…
Ной наткнулся в темноте на что-то мягкое и, ощупав брезент, откачнулся:
– Что?! Кто там?!
– Пашеньку привезли.
– О, господи!
Ночь, ночь! Беспросветная, темная ночь! А было ли солнце?
Может, не было ни солнца, ни сизого восхода утра, когда она, Селестина, маленькой девочкой поклялась отомстить за смерть матери. Может, не было часовни Прасковеюшки-великомученицы, которую, по преданию, разорвали конями кучумцы, и отец-атаман на месте ее смерти поставил часовенку с позолоченным крестом? И под этой часовенкой без креста и песнопений сегодня они зароют еще одну убиенную Прасковью с младенцем! Может, и Прасковьи-Грушеньки не было?! И Селестины тоже не было?! Что было? И как было?
Селестина шла, шла, упрямо карабкаясь на гору, и слезы застилали ее глаза.
На солнце глядеть – ослепнешь.
Но даже в малой капле росы можно увидеть солнце. И лучи его не жалят, а ласкают!
В одной душе можно увидеть все беды и горе людское. Но почему так мало отпущено счастья человеку? Что ей делать теперь, Селестине? Каким солнцем растопить ненависть, посеянную в сердце?
Артем говорит: ехать в тайгу к Кульчицкому. Там собирается партизанский отряд. Восстание!
Только восстание поможет народу сбросить ярмо ненавистной власти!
Жаль, что Артем не может поехать с Селестиной и Ноем Васильевичем! Он еще надеется на связь с Центром.
Селестина сама не раз встречалась со Станиславом Владимировичем Кульчицким в Минусинске. Интересная личность! Все он за кого-то хлопотал! Какие-то прошения крестьянам писал…
– Пойдем, Селестина Ивановна, – сказал Ной, когда последняя лопата земли была брошена на могилку Прасковьи Дмитриевны.
На горизонте зарделась алая полоска утренней зари. Артем, Абдулла, Селестина и Ной стали спускаться с Караульной горы.
ЗАВЯЗЬ СЕДЬМАЯ
I
Дорога, дорога!
Лес и небо да горы вокруг!
Они все едут, едут, едут, Селестина и Ной, а конца пути не видно.
Лохматилась осень. Гасли тусклые дни один за другим. Дули ветры, отряхивая наземь желтизну кудрявых берез и багрянец осин по логам. Над тайгою месились тучи, и частенько ночами выпадал снег – начинался октябрь.
Они часто останавливались на привалы, разжигали костер, сушились у огня и грелись, стараясь не попадаться людям на глаза.
Так они и ехали от деревни к деревне берегами Енисея – то правым, то левым, переправляясь на паромах. А осень все гуще и гуще, и холода все сильнее. Травы серебрились от инея.
У Селестины от долгой, непривычной езды в седле болели ноги – еле спешивалась. К концу второй недели добрались до Яновой. Ной решил побывать у Курбатова, понюхать воздух – как и что?..
Уже в надворье он сразу заметил большие перемены в хозяйстве Курбатова. Никто не встретил их, не распахнул ворота, не помог расседлать коней. В ограде пахло запустением. Работницкие избы не светились, хотя Ной с Селестиной приехали потемну. Шорная мастерская Селиверста Назарыча на железном замке. Сам хозяин сошел с крыльца, поприветствовал:
– Милости просим. – А в голосе сумность. Ни улыбки, ни живинки в глазах.
