Рожденные на улице Мопра - Шишкин Евгений Васильевич
После подписания документов Алексею с трудом удалось выпроводить Инну в Краснодар. Она капризничала, не хотела ехать, поминутно задавала вопрос: почему?
— Я обещаю, что прилечу к тебе! — строго говорил Алексей, целовал ее в висок, в волосы, в полные, безумно горячие губы.
Она улетела. Но, должно быть, только шасси самолета коснулись до краснодарской бетонки, в Москву летел звонок. По телефону они могли говорить и меньше минуты и изнурительно долго.
О, Господи! — восклицал Алексей, — нет ничего проще и слаще, чем любить веселушку-простушку с легким пьяным характером! Северную красавицу, холодноватую молчунью любить тяжко, болезненно, а уж если она уходит, то и мир для мужика расколот… А сумасбродку южанку? — на этот вопрос Алексей не успевал ответить. Инна звонила ему:
— Почему я должна ждать? Какие силы тебя держат? Ах, да, извини. Я глупая. Я не понимаю, что у тебя есть жена, дети, теща… что ты им обязан… Я глупая, прости… — Звонок обрывался.
Через несколько минут — снова звонок:
— Прости, я вела себя как девчонка. Я буду ждать тебя и месяц, и два, и целый год буду сидеть и ждать… — тараторила она покаянным голосом. — Яхта находится в порту, в Туапсе. На яхте делается ремонт. Гостиная, спальня, столовая — везде новые интерьеры и мебель… Найди, Леша, фотографа из парка. Я хочу, чтобы в спальне висела наша фотография. И — слышишь меня! — обязательно — большие слайды с видами парка! Я их повешу с подсветкой в гостиной яхты.
— Я привезу тебе эти слайды.
— Нет, ты сделай их сейчас же и переправь мне. Через срочную службу доставки. Я хочу, чтобы к твоему приезду на яхте все было готово… Почему ты молчишь? Я чувствую, что я тебе надоела. Я просто влюбчивая дура!
Сколько бы они ни говорили, что-то всякий раз оставалось недосказанным, невыясненным, какие-то слова подозрительно холодными, чуждыми, какой-то мотив разговора обидным; любая мелкая ничтожная размолвка воспринималась Инной как предательство Алексея.
Это было днем. Зато какой ласковой, несдержанной, распущенной и любвеобильной она становилась поздним вечером и ночью! Алексей не просто слышал ее трогательный приглушенный голос, призывавший к любви, счастью близости, он чувствовал запах ее духов, запах ее кожи, запах ее волос, он щекой чувствовал шелк ее ночной рубашки. И в том не было греха! Она шептала ему:
— Я буду целовать тебя… Я замучаю тебя поцелуями, ты слышишь… Я тебя как маленького ребенка всего-всего затискаю и истаскаю… А ты будешь меня целовать?
— Я буду целовать всю-всю… Твои плечи, твои руки… Твои самые красивые и самые сладкие губы… Я буду целовать твои ноги… И буду любить тебя сильно, долго… До слез счастья, до искр в глазах… Я буду брать тебя нежно и властно… Ты чувствуешь, как мои губы целуют твой живот?
Опаленная излияниями Алексея она, вероятно, извивалась в постели, изнывала, мучилась в любовном исступлении, а потом громко часто вздыхала, шептала бессильным голосом:
— Милый, ты опять это сделал… Немыслимо… Я сойду с ума… Когда ты прилетишь?
Инна могла позвонить в любой час. Ночь-полночь — она не считалась со временем, и, наверное, жестко подгоняла дизайнеров, отделочников яхты, каждый день и чуть ли не каждый час рассказывая Алексею о новшествах, то о набивных сиреневых шторах в гостиной, то о светло-бежевой мягкой и уютной коже, которой обили столовую, то о светильниках в спальне, где будет шесть вариантов освещения и у каждого — свое назначение: сон, любовь, релаксация…
— Какая чушь! — отзывался Алексей. — Пресыщение и разврат роскошью.
— Ты меня просто не любишь!
А в три ночи опять звонок:
— Лешенька, выглянула в окно. В доме напротив — горит свет. В одном окошке… Помнишь, такие строчки: «Вот опять окно, где опять не спят…»
— Может, пьют вино, Может, так сидят, — продолжал Алексей.
— А быть может, рук не разнимут двое…
— В каждом доме, друг, есть окно такое…
— Я тоже писала стихи. Но боюсь тебе их читать…
— Ты мне их будешь читать, когда я прилечу. Спокойной ночи, Инночка.
— Ты злой и противный. Но я тебя все равно очень люблю…
Из такси по дороге в Домодедово Алексей позвонил Инне. Она счастливо кричала ему в ответ:
— Милый, я тоже мчусь из Туапсе в аэропорт Краснодара!
— Надеюсь, ты не сама за рулем? Скажи водителю: пусть не гонит машину. У нас еще несколько часов до встречи.
— На чем ты летишь?
— Кажется, на Ту-154.
— Хорошо, что не на «кукурузнике». Подгоняй там в воздухе командира экипажа. Дай ему чаевых!
В аэропорт он приехал раньше задуманного: столичные пробки миловали путь по Каширскому шоссе. Алексей решил поскорее избавиться от багажа, чтобы посидеть до отлета в ресторане.
Досмотрщик багажа, парень в синей униформе, наверное, хотел в чем-то удостовериться или что-то не разглядел на мониторе просвечивания, спросил:
— Что у вас в сумке?
— Две девочки и один мальчик, — скоропалительно ответил Алексей, не мигающе и серьезно глядя в глаза служителя.
— Откройте! — строго сказал досмотрщик, не принимая прибауток пассажира.
Алексей раздернул молнию, достал дорожный сувенирный набор:
— Вот, гляньте-ка! — живо указал он парню на три небольших сувенирных бутылочки: — Посредине — один коньяк, мальчик! И две водочки — две девчонки!
Досмотрщик смяк, осклабился, протянул Алексею картонку-квитанцию и спросил:
— А пиво вы как зовете?
— А пиво, молодой человек, мы не пьем… Пиво пить…
— Знаю, знаю, — замахал на Алексея досмотрщик и вместе с ним рассмеялся.
Настроение у всего аэропорта было великолепное!
Войдя в ресторан, Алексей, как всякий входящий в заведение, окинул зал и слегка остолбенел. Он не мог ошибиться!
— Товарищ майор?!
Человек с залысинами поднял лицо от блюда, широко растекся в добрейшей улыбке:
— Сержант Ворончихин!
Они крепко обнялись.
Майор Суслопаров за минувшие годы, конечно, поизменился: потолстел, пооблысел, но стати, фактуры не потерял — не скукожился и не оплыл жиром: опознать его труда не составило.
— Я тебя тоже, сержант Ворончихин, сразу признал, — сказал Суслопаров. — У тебя когда самолет?
— Время есть!
— У меня еще больше. Мурманск не принимает, туман, — сказал Суслопаров.
Оба обернулись к залу ресторана:
— Официант!
— Дядя генерал умер. Службу я оставил… Сейчас у меня бизнес. Рыбный промысел в Мурманске, — рассказывал Суслопаров. — По чарке виски?
— С удовольствием!
Они выпили. Потом с азартом, в атмосфере воспоминаний, выпили еще.
— Никогда не забуду Рыбачий, — признавался растроганно Алексей.
— Золотая пора! — чуть не прослезившись, соглашался Суслопаров. — С флагом ходили, помнишь?
— Я бы и сейчас прошелся, товарищ майор.
— Погоди-ка, — сказал Суслопаров. Он порылся у себя в барсетке, и скоро на столе появились таблетки в белой пластиковой упаковке.
Алексей, указав на знакомые таблетки, хмельно и весело спросил:
— Концерт продолжается?
— Даже без антракта! — воскликнул Суслопаров. — Полетели, Алексей!
— Полетели, товарищ майор!
Затем они снова пили виски — за боевых товарищей, за мужскую дружбу, а затем с красным флагом, который купили в сувенирной лавке, шли к аэропортовской гостинице в сопровождении милицейского лейтенанта, которому заплатили. Пели бодро, стальными забалдевшими глотками:
В гостинице они с Суслопаровым снова полетели, но, вероятно, по разным орбитам. Алексей вскоре почему-то остался один в номере с распахнутой дверью.
Он кричал то ли во сне, то ли в бреду, то ли наяву:
— Инна! Ко мне! Инна, шаго-ом марш! — Но потом начинал горько плакать, извинялся перед Инной, требовал, чтобы она его простила; он молил Инну, заклинал, потом падал на колени, говорил, что не достоин ее, и плакал, жалобно скуля, подвывая, скрючившись на прикроватном коврике, словно пес.
