Михаил Филиппов - Великий раскол
В то время Аввакум был очень близок к царскому духовнику отца Стефану Вонифатьеву и благодаря этому был принят в доме у Соковниных.
Умело влил этот наставник в чуткое сердце обеих девушек привязанность к постнической жизни, к добродетели и воспитал крепкие, верующие характеры.
Сильнее его влияние сказалось на боярыне Морозовой.
Понемногу она начала уклоняться от посещения царских палат, ссылаясь на недавнюю смерть мужа, на свое горе по нему, на свое вдовство.
Царь и царица верили этим причинам, и Алексей Михайлович однажды даже сказал царице:
— Навестила бы вдову Глеба Морозова: сказывают, убивается она по нему, утешила бы!
На другой день тяжелая карета царицы была на дворе Морозовского дома.
Федосья Прокопьевна с почетом приняла высокую гостью, почтительно выслушала все, что Мария Ильинишна говорила в утешение. На замечание последней, отчего она не бывает во дворце, отозвалась:
— Прощения прошу, матушка-царица, не могу управиться все еще с хозяйством после покойного Глеба Ивановича.
— Дело не женское, не легкое, — задумчиво проговорила царица, — ты бы, Федосья Прокопьевна, деверя своего, Бориса Ивановича, попросила тебе помощь оказать.
Морозова низко поклонилась гостье.
— Спасибо ему, он меня, сирую вдову, не оставляет! — прошептала она в ответ.
Долго еще не являлась в царских палатах молодая вдова, пока, наконец, сам Алексей Михайлович не спросил у своего наставника:
— Долго же сноха-то твоя по мужу горюет! Борис Иванович, скажи-ка ей, чтобы к нам сюда пожаловала, мы ей здесь женишка подыщем, — не все же вдовою оставаться; баба молодая, лепоты изумительной!
Морозов передал приказ царя снохе.
— Нужно царской воле покориться, Федосья Прокопьевна, — сказал он ей.
И Морозова покорилась ей.
V
Богатая карета Морозовых подъехала к крыльцу и Федосья Прокопьевна, усевшись в нее, отправилась в царские палаты.
Не хотелось ей шумного выезда, как раньше при покойном муже, но обычай старой Москвы не позволял ей поступить иначе и, скрепя сердце, Морозова должна была соблюсти его.
С шумом, грохоча тяжелыми колесами, звеня бубенцами, которыми затейливо была убрана конская сбруя, выехал из ворот Морозовского дома парадный поезд боярыни.
Сзади и около кареты бежало более сотни Морозовской дворни.
Медленно катилась тяжелая карета, ведомая двенадцатью конями, по узким улицам первопрестольной, обращая на себя общее внимание.
— Честная вдова Морозова к царице на поклон поехала, — говорили прохожие.
О приезде Морозовой Марья Ильинишна была предупреждена Борисом Ивановичем.
Когда тяжелый поезд остановился у царицына крыльца, Марья Ильинишна послала боярышень встретить гостью.
На боярыне Морозовой была одета телогрейка из темно-красного аксамита, подбитая синего цвета тафтой.
Белый мех обшивки нацветивался черными песцовыми лапками. Вокруг шеи лежало кружево из зуфи. На голове у боярыни, по обычаю того времени, был надет столбунец, высокая шапка с прямою тульей. Башмаки боярыни были сделаны из зеленого атласа. Лицо свое Морозова набелила и нарумянила умеренно. Ей не нравился этот обычай, распространенный в то время на Руси.
В свою очередь царица была одета ради редкой гостьи в малый наряд.
Несмотря на летнюю жару, поверх роскошного летника, из червчатого аксамита с травками, на плечах молодой женщины лежало тяжелое бобровое ожерелье.
Совершив, согласно обычаю того времени, низкий поклон перед царицей, Морозова села по приглашению Марии Ильинишны на невысокий красный табурет, стоявший пониже царского седалища.
Царица задумалась. Она не знала, как начать разговор о новом замужестве.
— Скучаешь, поди, боярыня, по супруге покойном?
— Болит душа, матушка-царица, рано Глеб Иванович скончался. Хозяина в доме не осталось… Сын Иван еще малютка, а мое дело бабье.
Удобный момент для разговора о замужестве наступил.
— Подожди маленько, Федосья Прокопьевна, оглядись, приглянется авось кто тебе, ты еще молода. Муж-то старый был, — вкрадчиво заметила царица.
Суровым стало красивое лицо Морозовой, холодом повеяло от него.
— Скажу тебе, боярыня, больше, — продолжала Марья Ильинишна, — есть у меня на примете млад человек: красив он, знатен, молод, не раз просил царя замолвить за него перед тобою слово. Назвать?
Морозова порывисто привстала с табурета и, стараясь сдержать волнение, ответила:
— Прости меня, царица-матушка, всего год минул, как скончался Глеб Иванович, о сыне впору подумать! Завещал мне покойный муж воспитать Ивана в вере православной, верным слугою царю и родине его сделать: как же могу я это все совершить, коли буду о своем собственном счастии пещися?
— Подумай, что ты говоришь, Федосья Прокопьевна, ведь ты еще молода: сколь соблазно для женщины без мужа быти! Пожди, пораздумай, а там видно будет.
Еле заметно покачала головой боярыня.
— Молю тебя, царица-матушка, дозволь в честном вдовстве остаться, не неволь идти вторично замуж.
На красивом лице Марьи Ильнинишны показалось разочарование.
— Неволить тебя, боярыня, я не буду! Строй свою жизнь сама, тебе виднее… А все же пораздумай, — ласково прибавила царица.
Морозова не ответила.
VI
Несмотря на желание замкнуться в домашних заботах, посвятить себя только воспитанию сына, которому уже шел одиннадцатый год, Федосья Прокопьевна была вынуждена вести образ жизни богатой московской боярыни.
Пышные выезды в царские палаты, к родственникам, к знакомым, приемы у себя дома занимали много времени и забирали много сил.
По обычаю тех времен, вдовство считалось почти иночеством, и постепенно жизнь Морозовой стала приобретать другие черты.
Еще когда девушкой находилась Федосья Прокопьевна у царицы, она не пропускала ни одной церковной службы в кремлевских соборах.
Теперь же ее дом все больше стал походить на монастырь.
День был строго распределен. Утром, после чтения положенных молитв и жития святых, Морозова погружалась в домашние заботы, старалась вникнуть во все дела, выслушивала домочадцев и крестьян своих вотчин, ласково награждая заслуживших награду и строго наказывая виновных.
Время после полудня было посвящено делам милосердия. Ее дом был полон нищими, странными, юродивыми, калеками, убогими, старцами и старицами. Все это жило здесь у нее и кормилось за ее счет.
Это давало Морозовой нравственное удовлетворение. Ей хотелось помогать обездоленному люду.
Как-то раз деверь ее, Борис Иваныч, недовольно заметил:
— Что это ты, сестра, такую уйму калек при себе держишь?
Взглянув ему в глаза боярыня сказала:
— А помнишь-ли, Борис Иваныч, что в Домострое сказано: «Церковников и нищих, и маломощных, и бедных, и скорбных, и странных пришельцев призывай в дом свой, и по силе накорми, и напои, и согрей, и милостыню давай и в дому, и в торгу, и на пути; тою бо очищаются греси, те бо ходатаи о гресах наших».
С изумлением слушал царский воспитатель слова снохи и, когда она окончила, тихо ответил:
— Наградил тебя Господь бог, сестра, разумом светлым и сердцем любвеобильным. Как ты писание осилила, что без книги говорить можешь!
После этого Борис Иванович уже никогда не укорял Морозову.
Управившись со своими призреваемыми, Федосья Прокопьевна каждый день занималась с сыном. Сама учила его грамоте.
Помощницею Морозовой в доме была домочадица Анна Амосовна.
Нередко Морозова садилась сама за прялку, пряла нити или шила рубахи и вечером вместе с Анной Амосовной, одевшись сама в рубище, ходила по улицам и по площадям московским, по темницам, по богадельным, оделяла теми рубахами нищих и убогих и раздавала им деньги.
В доме Морозовой проживали тайно пять изгнанных инокинь. Вместе с ними стояла она по ночам на правиле.
Кроме того, в обширном морозовском доме нашли себе место немало больных.
Молодая женщина самоотверженно ходила за ними, омывала гнойные раны и сама подавала им пищу.
Масса юродивых, припадочных, сирот жили здесь и обедали вместе с боярыней за одним столом.
Между юродивыми, приходившими к Морозовой, были Федор и Киприян. Федор, ходивший в одной рубашке, босой, никогда не одевал на себя ничего другого даже в самые лютые морозы и весь день юродствовал на улицах, а ночи простаивал на коленях, молясь со слезами.
VII
Семнадцатый век, в котором жила Морозова, был особенным.
Среди неурядицы русской жизни явился человек, сильной воле которого покорился сам царь.
Это — патриарх Никон.
Властно принялся он за реформу устаревших церковных обычаев, стал исправлять издававшиеся все более и более с ошибками церковные книги, и исправив, повелел печатать их на печатном станке: до сих пор они были писанные.
