А. Сахаров (редактор) - Анна Иоановна
Выступив из мрака ночи с своими огнями, ледяной дом сиял металлическим блеском и далеко бросал от себя свет на Луговую линию, очертивши им пёстрый полукруг лиц и ног; площадь казалась вымощенною верхушками голов. Нередко усиленный крик ледяного слона, или огненный фонтан, бивший из хобота его, или новая смешная фигура на окнах заставляли зрителей вторгаться за черту, заказанную слободскими десятскими и сотскими. Русские остроты сыпались часто под русскою палкою.
– Посмотри, братец, – говорил один, – на первой картине немец в трёхугольной шляпёнке, в изодранном кафтанишке, худой, как спичка, бредёт со скребницей и щёткой в руке, а на последней картине разжирел аки боров; щёки у него словно пышки с очага; едет на бурой кобылке, на золотом чепраке, и бьёт всех направо и налево обухом.
– Эка простота! – возражал другой, – там входил он на Русь пешком, а тут гуляет по ней верхом; там, вишь, он чистил лошадку, а здесь едет на чищеной.
– Ванька, а Ванька! Это что за изба? – спрашивал один.
– Баня, – был ответ.
– Для наших парильщиков не тесненька ли, Семён Кондратьевич? – спрашивал третий.
– Напрасно и строить трудились, – примолвил четвёртый, – у нас в Питере на всяком месте готова баня.
– Э! Господин десятский, поберегите для переду свой веничек; здесь, на морозе, негоже поддавать пару…
– Ступайте мимо, господин сотский; видишь, мы-ста сами стоим впереди тысячи.
– Слышь? Ледяной слон кричит!
– И камни вопиют во времена тяжкие, – произнёс какой-то книжник важным, поучительным тоном.
Таким образом, наши Бомарше с бородками, площадные ценсоры своего времени, тешили вдоволь глаза и языки свои. Казалось, они остротами отмщали на знати свою бедность и унижение и согревались от жестокого задушавшего мороза.
– Государыня, государыня! – закричали сотские – и всё замолкло благоговейною тишиной.
Заскрипел снег, тиснутый сотнями подков, зашипел он от множества порезов; показался эскадрон гусар и вслед за тем сани государыни, за коими тянулся ряд экипажей. Из ледяного дома выступило несколько придворных на крыльцо и впереди всех Волынский. Когда сани поравнялись с ним, он был подозван к её величеству. Она изволила милостиво расспрашивать его об устройстве дома и смеялась очень карикатурным изображениям, часто переменявшимся на окнах. Кабинет-министр давал замысловатые объяснения. Вдруг, при одной перемене, кто-то за санями государыни вскричал с сердцем:
– Глупость, достойная своего творца!.. Чрезвычайно глупо!..
Голос, произнёсший эти слова, был Биронов; нельзя было в том ошибиться ни императрице, ни окружавшим её. Она вздрогнула от неожиданности их, нахмурила брови и с гневом сказала:
– Не знаю, на чьей стороне глупость!..
Это было первое важное, немилостивое обращение к Бирону, которое она позволила себе с тех пор, как его знала. При этом обращении она взглянула назад, пылающий взор её любимца, стоявшего у ней на запятках, дерзко встретил её взгляд.
Задыхаясь от досады, государыня продолжала относиться к кабинет-министру:
– Растолкуйте мне, мой любезный Артемий Петрович, что бы такое значили эти картины?
Они не могли быть загадкою для посвящённых в таинства Бироновых проделок. На картинах представлено было: 1-е) сцена замораживания Горденки, снятая как бы с натуры; 2-е) сцена на Неве, где является привидение, чтобы отнять ледяной труп у конюхов; 3-е) маскерадные герои на Волковом поле и 4-е) самоубийство Гроснота.
– Ваше величество, – отвечал Волынский, – изволите, конечно, помнить, что, выезжая из манежа герцогского, заметили ледяную статую на маленьком дворе у конюшен его светлости.
– Помню.
– Именно эта статуя подала вашему величеству мысль сделать ледяной дом, которого быть строителем я удостоен вами. И потому я хотел сохранить в картине происшествие, давшее ему начало. Настоящую ледяную статую я постарался достать и перенёс в одну из комнат, которые буду иметь счастие вам показывать. Прочие картины – вымысел живописца.
– Очень благодарна за ваше намерение, и если вы сделали глупость, как угодно сказать иному, то я первая подала вам к ней повод. Разделяю вместе с вами силу гнева его светлости, хотя, впрочем, не понимаю причины её.
Ирония заметна была в самом голосе государыни.
– Время, конечно, объяснит, почему так не нравится его светлости эта ледяная игрушка, – отвечал торжествующий Волынский.
– Да, время!.. – произнёс Бирон в замешательстве, не зная сам, что говорит. Он бормотал ещё невнятные слова, когда почувствовал, что кто-то сзади дёргает его за рукав шубы, и – остановился, чтобы посмотреть, кто осмелился быть таким дерзким. Бледное, вытянутое лицо, взоры, бросавшие от себя фосфорический блеск, двигающиеся взад и вперёд орангутановые уши поразили его. Это был Липман. Осторожный Липман не придёт без важной нужды тормошить его за санями государыни. Это подтверждает и отчаяние, выражающееся во всей его наружности, судорожно исковерканной. Бирон соскочил с запяток и, на шёпот своего клеврета, исчез вместе с ним, как будто потонул в камском мохе.
Государыня слышала, что герцог соскочил с запяток… вздрогнула, испуганная и смущённая этим движением, предвещавшим что-то необыкновенное, склонила взоры и глубоко задумалась… Наступило мёртвое молчание. Самый слон замолк. Сани её не двигались; у саней Волынский, вокруг придворные кавалеры, впереди эскадрон гусар, сзади множество экипажей, вдали толпы народные – стояли на одном месте. Волшебное зрелище представляли тогда этот ледяной дворец, один, посреди ночи, потешающийся огнями своими, эта царица, казалось, навеки усыплённая в зимнем экипаже, эти кони, воины, двор, народ около неё, на снежном полотне, убелённые морозом, – всё это будто в саванах, неподвижное, немое, мёртвое, – и вдали кругом мрачные здания, выглядывающие с своими снежными крышами из-за ограды этой сцены! К довершению очарования стали носиться по воздуху полосы тумана, как бы невидимые духи устраивали над царицей дымчатый полог.
Но слон вскрикнул – государыня встрепенулась, и всё вновь ожило. Она велела тронуть сани, а Артемию Петровичу стать позади себя. Изволили раз проехать мимо слона, возвратились назад и пожелали видеть внутренность дома.
Между тем Бирон, разъярённый, рыскал в нём, предшествуемый одним Липманом.
– Не может быть! – говорил он, пыхтя от злобы, – неужели они эту поганую штуку сыграли?.. Правда ли?.. Кто тебе дал знать?..
– Племянник!.. – отвечал Липман. – Племянник не солжёт… вы сами знаете…
– Где ж?..
– Вот здесь…
С этим словом вошли они в комнату, где стояли часы и лежали карты на столе. С одной стороны в углу купидон с дубинкою на плече вытянулся как бы на караул; с другой стороны другой ледяной купидон, прислонясь к окну, держал палец правой руки на губах, а левой рукою предлагал рог изобилия, желая, конечно, дать знать, что скромность доставляет богатство и прочие дары фортуны. Тут до сих пор не было ничего, что могло возбудить гнев его светлости. Но в переднем углублении, сделанном наподобие стоячего гроба, позади стола, выступил… человек с бледным лицом мертвеца, в обледенелой рубашке, босой… Он держал бумагу в дрожащей руке. Казалось, только что облили его на морозе: струи ещё слегка спадали с ледяных сборов его рубашки, по лицу его выступали капли предсмертного пота.
– Опять он!.. И везде он!.. – вскричал с ужасом Бирон.
Как не ужасаться было ему! По сотне душ отправлял он ежегодно в Елисейские поля[100], и ни один мученик не возвращался с того света, чтобы преследовать его. А тут везде за ним неотступно проклятый малороссиянин! Да даст ли он ему, в самом деле, покой? Странно! Никого столько не боится Бирон; на этом предмете скоро сведут его с ума.
Он замахнулся тростью, чтобы ударить ненавистную фигуру, но та погрозила на него… Трость невольно опустилась, и ледяной пот выступил на челе самого временщика. С минуту стоял он, дрожа от страха и гнева; потом, одумавшись, захохотал, вновь замахнулся в ярости на мертвеца и… разбил ледяную статую вдребезги. Упали перед ним маска и рука; эта, зацепившись за его шубу, казалось, не хотела пустить его от себя. Липман с трудом отодрал её; загнувшиеся концы проволоки, которая была в неё вделана, впились крепко в бархат шубы. На месте, откуда рука приводилась в движение, осталось небольшое отверстие с Невской набережной.
Пока Бирон сбивал с своей шубы куски льда, её облепившие, как бы стирал брызги крови, наперсник его вырвал бумагу, подал её и торопливо стал рыться в кусках по полу, боясь, не скрывалось ли ещё какой в них штуки. Бегло взглянул герцог на бумагу, на которой и прочёл:
«Государыня! Я, малороссийский дворянин Горденко, живой заморожен за то, что осмелился говорить правду; тысячи, подобно мне, за неё измучены, и всё по воле Бирона. Народ твой страдает. Допроси обо всем кабинет-министра Волынского и облегчи тяжкую участь твоей России, удалив от себя злодея и лицемера, всем ненавистного».
