Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
— Шалишь, бердыш! Не потопишь! — сверкнул белками атаман. — Наддай, донцы!
Загромыхал пушками другой струг, окутавшись облаками порохового дыма. Одно из ядер угодило в казачий челн, разбило суденышко, разметало) людей. А тут ударили еще с пяти стругов, и еще два челна ушли под воду. Но казаки уже были рядом, вот-вот и они достанут царевы струги.
— Гайда![260]- громогласно и повелительно разнесся над Волгой атаманский выкрик.
— Гайда! — вырвалось из сотен яростных глоток.
Теперь уже ничто не могло остановить дерзкую повольницу: ни стрелецкие бердыши и сабли, ни жалящий горячий свинец пищалей, ни устрашающие залпы пушек; грозно орущая, свирепая голытьба, забыв о страхе и смерти, отчаянно ринулась к стругам. И вот уже загремели багры и крючья; по пеньковым веревкам, шестам и баграм полезли на суда десятки, сотни повольников. Это была неудержимая, все сметавшая на своем пути казачья сила.
Болотников кинул крюк и начал быстро и ловко карабкаться на струг; подтянулся и цепко ухватился за борт. Возникший перед ним стрелец взмахнул бердышом, но Иван успел выпалить из пистоля. Стрелец схватился за живот и тяжелым кулем свалился в воду. Но тут на атамана наскочили сразу трое.
Молнией полыхнула дважды острая казачья сабля; один из стрельцов замертво рухнул на палубу, другой, с отсеченной рукой, завертелся волчком, третий попятился к раскинутому на корме шатру.
— Постоим за царя-батюшку! Бей татей! — бешено заорал стрелецкий сотник. Десятка три служилых кинулись к Болотникову, но подле него уже сгрудились Нечайка, Нагиба, Васюта, Секира… А на струг лезли все новые и новые повольники.
Звон сабель и бердышей, искры, выстрелы самопалов и пистолей, пороховой дым, злобные выкрики, предсмертные стоны и вопли умирающих. И через весь этот шум брани — мощный, неистовый возглас Болотникова:
— Бей стрельцов!
Служилых посекли и побросали в Волгу. А струг, подгоняемый ветром, несся к правобережью на камни.
— Спускай паруса!
Казаки, заслышав атамана, бросились к мачте. Судовые ярыжки, подчинившиеся повеленью казаков, ушли на нос судна.
— А с этими что? — спросил у атамана Степан Нетяга, ткнув в сторону сарыни окровавленной саблей.
— Ярыжных не трогать!
Ярыжки ожили.
— Спасибо за суд праведный, батюшка.
— Чего ж за купца не бились? — ступил к работным Болотников.
— Худой он человек, лютый. Микешке намедни зубы выбил, — изронил один из ярыжек.
— Лют. Привести сатану!
Но купца наверху не оказалось.
— В трюм он спрятался, атаман, — высунулись из лаза гребцы.
Казаки полезли в трюм, а Болотников, глянув на ертаульный струг, шагнул к пушкам.
— Гей, пушкари, ко мне!
На кичку прибежали четверо казаков, прошедшие выучку у Терехи Рязанца.
— Слушаем, батька!
— Царев струг возвращается. Пали по ертаульному!
Струг медленно подплывал к каравану. Стрелецкий голова был в растерянности.
«Напали-таки, гиль воровская! — в замешательстве размышлял он. — Ишь как хитро вынырнули. Теперь на всех стругах драка идет. И как быть? Из пушек по разбойникам выстрелить? Так государев струг потопишь, а на нем купцы, стрельцы да царское жалованье».
Пока голова кумекал, с захваченного переднего струга разом ухнули пушки; ядра плюхнулись в воду у самого судна.
— Гребцы, разворачивай! — переполошился, не ожидая пушечного удара, голова. — Борзей, черти! Продырявят!
Ертаульный струг развернулся и трусливо покинул караван.
А на других суднах все еще продолжалась кровавая сеча. Не желая сдаваться разбойной голытьбе, стрельцы сражались насмерть. Но им так и не удалось сдержать натиск повольницы.
Легче пришлось ватаге Сергуни. Купеческие насады, расшивы и мокшаны, лишенные государевой охраны, сдались без боя.
Бой произошел лишь на судне купца Пронькина. Евстигней Саввич, увидев воровские челны, тотчас выгнал на палубу оружных людей с самопалами.
— Озолочу, милочки. Рази супостата!
Оружных было не так уж и много, но то были люди князя Телятевского, сытно кормившиеся на его богатом дворе. Посылал их князь с наказом:
— Служили мне с радением, также послужите и Пронькину. А я вас не забуду, награжу щедро.
И челядь княжья постаралась: дружно била мужиков из самопалов, крушила дубинами. Но тут вмешался Илейка Муромец.
— Бей холуев, ребятушки!
А ярыжки будто только того и ждали. С баграми и веслами накинулись на оружных и начали их утюжить, А тут и ватажники пришли на помощь. Княжьих людей поубивали и покидали за борт.
— А где купец? Тащи купца! — заорал Илейка.
Кинулись в мурью, трюмы, но Пронькина и след простыл. В самую суматоху, поняв, что добро не спасти и в живых не остаться, Евстигней Саввич сиганул в воду. Сапоги и кафтан потянули на дно, но берег был близко. Выплыл, отдышался и юркнул в заросли.
— Сбежал, рыжий черт! — огорчился Илейка. Но сожаление было коротким: сарынь выкидывала из мурьи собольи шубы и цветные кафтаны.
Доволен атаман! Богатый караван взяли, такой богатый, что и во сне не привидится. Всего было вдоволь: шелка и сукна, меха и бархаты, дорогие шубы, портки и кафтаны, бирюза и жемчужные каменья, тысячи четей хлеба…
Ошалев от вина и добычи, повольница пировала. Дым коромыслом! Богатырские утесы гудели удалыми песнями и плясками, шумели буйным весельем.
Атаман — в черном бархатном кафтане с жемчужным козырем; голова тяжела от вина, но глаза по-прежнему зоркие и дерзкие. Сидит на бочонке, под ногами — заморский ковер, уставленный снедью и кубками.
Вокруг — есаулы в нарядных зипунах и кафтанах; потягивают вино, дымят трубками. Тут же волжская голь-сарынь, примкнувшая к донской повольнице.
Волокут купца — тучного, растрепанного, перепуганного. Падает перед атаманом на колени.
— Не погуби, батюшка! Не оставь чада малыя сиротами!
Тяжелый взгляд Болотникова задерживается на ярыжках.
— Как кормил-жаловал, чем сарынь потчевал?
— Кнутом, атаман. Три шкуры драл.
— В куль и в воду!
На купца накинули мешок и столкнули с утеса. Тотчас привели нового торговца.
— Этот каков?
— Да всяк бывал, атаман. То чаркой угостит, то кулаком по носу. Но шибко не лютовал.
— Высечь!
Доставили третьего. Был смел и угрозлив.
— Не замай! Сам дойду!
— Серчает, — усмешливо протянул Нетяга. — Аль на тот свет торопишься?
— И тебе не миновать, воровская харя!
Нетяга озлился. Ступил к бурлакам, стегавшим купца, выхватил из рук тонкий, гибкий прут.
— Растяните купца. Сам буду сечь!
Купец, расшвыряв ярыжек, метнулся к обрыву.
— Век не принимал позора и тут не приму!
Перекрестился и шагнул на край утеса.
— Погодь, Мефодий Кузьмич, — поднялся с бочонка Болотников. — Удал ты. Ужель смерть не страшна?
— Не страшна, тать. Чужой век на займешь, а я уж свое пожил.
— Удал… Не признал?
— А пошто мне тебя признавать? Много чести для душегуба, — огрызнулся купец.
Подскочил Нетяга, выхватил саблю, но Болотников оттолкнул есаула.
— Не лезь, Степан. То мой давний знакомец… Не чаял, Мефодий Кузьмич, что у тебя память дырявая.
В смурых глазах купца что-то дрогнуло.
— Кули у меня носил… На веслах сидел, бечеву тянул… Ты, Ивашка?
— Я, купец. Не чаял встретить?
— Не чаял… Не чаял, что в разбой ударишься. То-то от меня сбежал. Выходит, в гулебщики подался?
— Кому что на роду написано. Мне — голытьбу водить, тебе — аршином трясти, — незлобиво рассмеялся Болотников. Повернулся к ярыжкам.
— Эгей, трудники! Есть ли кто с купецкого судна?
— Есть, батюшка, — вышли вперед ярыжные.
— Обижал ли вас сей купец?
— Не обижал. И чарку давал, и кормил вдосталь, и деньгой не жадничал.
— Добро. И меня в работных не обижал. Помнишь, Васька?
Но Шестак и ухом не повел: упившись, храпел подле атаманского шатра.
— Живи, купец. Выпей чару и ступай с богом. Авось опять свидимся. Вина купцу!
Глава 12
Ордынский аркан
Над утесом бежало дозором солнце, золотя багряный шатер. Порывистый сиверко гнул вершины сосен, заполняя гулом дремучие урочища.
Болотников стоял на самой круче. Вдыхая свежий, пахучий, настоенный смолой и хвоей воздух, вглядывался в залитые солнцем просторы и думал:
«Знатно погуляли. За шесть недель — пять караванов. Сколь добра захватили, сколь купцов в Волгу покидали. Волга ныне в страхе. Угрозливы Жигули, лиха повольница. Экая силища. Воеводы и те в смятении».
Из Самары приплыли к Луке триста стрельцов; обогнули Жигули, но повольница затаилась в трущобах. Стрельцы вошли в Усу и угодили под пушечный огонь. Река была узкая, служилые понесли тяжелый урон. Двенадцать пушек, установленных на берегу, косили стрельцов картечью и ядрами, разбивали струги. Самарский голова едва ноги унес.
