Иван Ефремов - Лезвие бритвы (илл.: Н. Гришин)
— Не понимаю, почему это так,— задумчиво проговорила Сима.
— И я не знаю. Нет исчерпывающего объяснения. Хотя с точки зрения психофизиологии основа явления понятна. Человек как организм, биологическая машина приспособлен к тому, чтобы время от времени переносить громадные напряжения всех сил. На это рассчитана и психика, и потому такие мгновения приносят ни с чем не сравнимую радость. Они неизбежно редки, потому что не могут быть долгими, да и обстановка, их вызывающая, всегда чрезвычайна и во многих случаях заканчивается смертью. Помнишь прекрасный рассказ Уэллса «Зеленая дверь» — туда нельзя заглядывать часто, потому что можно не вернуться!
Высочайшее напряжение всех сил всегда приводило к таким выдающимся достижениям, в чем бы они ни заключались, что они считались ниспосланными свыше, милостью богов. На деле же эти дары были по праву добыты человеком, сумевшим отдать всего себя для этого. Разве не прекрасно, что содеянное человеком кажется божественным и скрытые в нем силы настолько велики, что почитаются как милость богов?
— Мне кажется, что в бою должны быть такие состояния, когда уже нет ни страха, ни опасения за себя или товарищей и только радость битвы,— взволнованно сказала Сима.
— Конечно же! Разве подъем на Чо-Ойю не тот же бой? Добавлю: не только нет страха смерти, но может исчезнуть чувство боли. Знаменитые масаи Восточной Африки — «храбрейшие из храбрых», которые охотятся на львов со щитом и копьем, приходят в такой боевой экстаз, что совершенно не чувствуют ран. Когти и зубы льва наносят им жестокие ранения. Не раз охотники-европейцы тут же зашивали им раны, а воины, находясь еще в пылу сражения, с отвердевшими, точно каменными, телами, совершенно не замечали операций. Замечательно, что при таких психических состояниях заживление тоже происходит быстро. Мы только еще начинаем понимать важность психического воздействия на процессы выздоровления и вообще преодоления болезни — не так уж давно все это считалось чепухой. А, например, в Бирме даже для слонов применяют психологическое лечение.
— Не говори такое своим коллегам, иначе они сотрут тебя в порошок.
— Обдерут пальцы!
— А мне — можешь!
— Знатоки слонов уверяют, что по характеру, возрастным изменениям и отношению к болезни слон очень похож на человека, разве что несколько мужественнее в некоторых отношениях и слабее — в других. Бывает так, что слон заболевает чем-то неизвестным, что не поддается обычным способам лечения и не требует операции. Слон устает бороться с болезнью, несколько раз тяжело вздыхает, стонет и ложится. Если его немедленно не поднять, то он уже более никогда не встанет. И тогда бирманские слоновые лекари решаются на крайнее средство — с гиком бросают в глаза слону страшно едкий перец. Нестерпимая боль приводит животное в ярость, оно поднимается и… выздоравливает.
Сима не выдержала и залилась смехом.
— Я представила себе,— виновато созналась девушка,— как ты приходишь к больному и после осмотра сыплешь ему перец в глаза. Воображаю!
— Перец не перец,— пробурчал Гирин,— но и человек не слон, можно будет найти другие способы.
— Скажем, револьвер и ужасающую брань! — прищурилась Сима.
Гирин проницательно посмотрел на нее.
— Оставь женские штучки, Сима. Скажи сразу — что плохо?
— Ничего не плохо, но… я не поеду с тобой и вообще — зачем я вам?
— Как ты можешь так шутить!
— Я отнюдь не шучу. Неужели ты… вы этого не видите? У вас в жизни было уже все, вы захвачены наукой, что вам еще надо?
Гирин замер в недоумении, как остановленная на скаку лошадь, потом тряхнул головой, будто сбрасывая что-то.
— Надо еще много, и прежде всего тебя! — последнее слово прозвучало резко, как удар, и Сима физически почувствовала его силу.— Ты ошибаешься, думая, что я тот самый Ваня Гирин, который носился на гребной лодке по Неве. И не тот, кто добросовестно практиковал в северной больнице или был главным хирургом и командовал госпиталем. Даже не тот, кто приехал в Москву почти два года назад. Всех нас меняют, лепят по-иному, оставляя лишь основу, время и опыт, да еще собственное старание — падение или совершенствование. И новому Ивану Гирину нужна позарез Серафима Юрьевна Металина — такая, как она есть сейчас, сию минуту.
— Но у тебя превыше всего наука!
— Тот, для кого превыше всего наука, одержимый фанатик, а я никогда не был и не буду таким. Но не буду тебя уверять, что в тебе — вся жизнь. Нет, как бы я ни любил тебя, мне надо, кроме тебя, еще много, так же как и тебе, помимо меня. Иначе что ж — мир как комната, и все, что в этой комнате, вырастет, словно в кошмаре, до чудовищно преувеличенных размеров! Да?
— Да! — тихо сказала Сима, снова приближая к лицу Гирина свои погибельные глаза. И на этот раз вся власть над прошлым, настоящим и будущим перешла к Симе. И никогда еще Гирин не испытывал такой светлой радости и столь полного соответствия чувств.
Наконец Сима высвободилась, вскочила и велела Гирину любоваться слоном. Когда он повернулся, Сима уже переоделась, стояла у приоткрытого окна и, смотрясь в него, как в зеркало, оглаживала на себе высохшее платье.
— А как же утюг? — воскликнул Гирин.
— Не надо. Мне пора, я обещала сегодня позаниматься с девочками.
— А вечером, попозже?
— Мне хочется побыть одной! И не надо смотреть так изучающе, Иван, хороший мой…— прошептала, покраснев, Сима.— Ничего нет за этим. Просто побыть одной.
Сима, поднявшись на носки и вытянув шею, крепко поцеловала Гирина.
* * *
Гирин застал профессора Андреева над кучей раскрытых толстых справочников, с дымящейся папиросой в зубах — явление экстраординарное.
— Простите великодушно, что побеспокоил, но тут Мстислав прямо обращается к вашей милости!
По возвышенной фразеологии было ясно, что профессор чувствует себя на грани важных событий.
— Прочтите, утром доставлена из МИДа.
«Убедительно прошу проверить материалах отца упоминание новом минерале двт прозрачные сероватые кристаллы тчк спросите Гирина что известно воздействии мозг излучений зпт ядов зпт газов заключенных кристаллах минералов приводящее потере памяти тчк выясните срочно. Сугорина описание камней похищенных прошлой весной Горном музее телеграфируйте мне Нью-Дели посольство Ивернев».
Профессор озабоченно следил за выражением лица Гирина, и, не увидев достойной, по его мнению, реакции, недовольно вздохнул.
— Ничего не знаете? — с оттенком презрения воскликнул геолог.
— Ничего, Леонид Кириллович! — сознался Гирин.— Конечно, я подумаю, посоветуюсь со знающими людьми — биофизиками, биохимиками, но боюсь…
— Эх, вы!
— А вы!
— Так ведь тут что-то новое!
— А почему вы не допускаете, что может быть нечто совершенно новое и неизвестное в нашей области? Чужая наука обязана быть мудрее? Студенческое представление, позвольте сказать.
— Да я ничего,— примирительно буркнул Андреев.— Значит, попробуете выяснить? Только если можно — поскорее.
— Конечно! Все же два-три дня понадобятся.
— Ну, так это отлично. Я сегодня еду в Ленинград читать дневники, попутно выясню у матери Мстислава, где Сугорин, и снесусь с ним. Меньше чем в три дня тоже не уложиться. Ужинать будем?
— Нет.
— Ну и хорошо. Мне к семи часам в Шереметьево.
Спустя несколько часов Андреев вел неторопливый разговор с матерью Ивернева.
— Мы с вами, кажется, однолетки, Леонид Кириллович?
— Если вы девятьсот второго года.
— Тогда вы постарше: я — девятьсот пятого. Но все равно, мы одного поколения. Следовательно, вам понятно, что я не могу ничего знать о делах тринадцатого-пятнадцатого годов. Ищите сами. Располагайтесь в комнате Мстислава. Я вам помогу лишь технической работой: разбирать почерк Максимилиана Федоровича. Плохо быть второй женой, да еще поздней. Ведь Максимилиан Федорович женился на мне в двадцать восьмом, когда мне было всего двадцать три, а ему уже сорок четыре. Его первая жена умерла в двадцать пятом.
— Почему же плохо, я не понимаю?
— Потому что не дойдешь вместе до конца и останешься одиноким стражем его памяти.
— А сын?
— Он, наверное, придет к пониманию отца, когда меня уже не будет. Я говорю о большом, глубоком, влияющем на жизнь и вовсе не хочу упрекнуть Мстислава в недостатке сыновней почтительности.
— М-м…
— После ваших вопросов я впервые почувствовала, какой большой кусок жизни мужа прошел до меня и без меня. И я ничего не знаю о нем. Не о внешнем, это все мне рассказано, а вот так — душой. Я бы, может, угадала и нашла, что вы ищете, но не могу, не чувствую, где оно скрыто, в каких словах.
— Ничего, вместе что-нибудь да сообразим,— уверенно сказал Андреев, опускаясь в кресло перед старым столом, некогда служившим Иверневу-отцу, а теперь заполнившимся результатами исследований сына.
