Рожденные на улице Мопра - Шишкин Евгений Васильевич
На другой день он был в Самаре, дома.
Мария встретила его сдержанно. Улыбнулась. Поцеловала пусто, дежурно в щеку. Она была повязана в темный платок, глухо, закрыв полностью шею, так же, как повязывались мусульманские женщины… Павел не помнил, чтобы Мария так повязывалась, да и вовсе платков темных он у нее не помнил, — а может, не замечал. Но поразил его не платок, не одежда Марии, а ее худоба и блеклость. Казалось, у нее совсем нет бровей и ресниц, неизвестно, есть ли волосы, из-под платка их не было видно. Лицо жены выглядело бескровным, голым и поразительно худым, будто проваливающимся…
— Что случилось? — сказал Павел, пробираясь взглядом в глубь ее глаз.
— Пойдем на кухню. Я напою тебя чаем и все тебе расскажу, — улыбнулась Мария. Улыбнулась так, что от ее бледных, почти слинялых губ повеяло холодом.
— Где Катя? — спросил Павел.
— Катя в институте, — ответила Мария. — Сережа прилетит на этой неделе из Хьюстона.
— Ты его вызвала?
— Да.
Павел отхлебнул из чашки чай, поднял глаза на жену. Она дотянулась до его руки, погладила. Пальцы у нее тоже были бесцветны и холодны.
— Спасибо, Паша, за то, что ты здесь, — сказала Мария. — Я должна тебе это сказать сейчас. Если бы ты не приехал, я не сказала бы тебе этого никогда.
Павел молчал, не вклинивался, не перебивал, даже дышал как-то особенно, беззвучно, и сидел не шевелясь. Мария говорила:
— Мы познакомились с тобой в поезде. Ты сразу сделал мне предложение. Я, конечно, не любила тебя тогда. Я не знала тебя… Но там, в поезде, ты показался мне самым одиноким и несчастным человеком на свете…
Павел почувствовал, что наливается краской, потупил голову.
— Сердце у меня шевельнулось. Я согласилась. Потом приехала к тебе невестой в часть… — Мария помолчала. — Увидев тебя в части, я даже подумывала убежать обратно. Ты ведь сгоряча сделал мне предложение…
Краска в лице Павла густела.
— Потом была свадьба. Я всю первую брачную ночь не спала, смотрела на тебя. Ты лежал такой тихий, будто раскаявшийся, жалкий… Мне очень хотелось прижать тебя к себе, согреть. Но ты не любил меня… Любви между нами так и не случилось.
Павел поднял глаза на Марию. Она смотрела прямо и честно. Он опустил глаза.
— Поначалу мне было очень тяжело. Но однажды в поселке, в Чащино, возле нашего военного городка, я увидела молодую пару. Он слепой, в черных очках, лицо обожженное. А она — очень красивая, светлая. Глаза голубые, чистые, как озера… Они почти везде были вместе. Потом я с ней познакомилась, в детской поликлинике. У них дочка родилась, а у нас, только что, Сережа… Оказалось, парню в армии, на учениях выжгло глаза. Это она мне рассказала. Я тогда ей посочувствовала: как жаль, что он не видит вашей красоты. Да, жаль, сказала она. Но я никогда не предам его, не брошу. И буду верно служить ему… Тогда мне стало легче. Мне этот слепой солдат и его жена-красавица, будто глаза открыли… Я тоже себе сказала: пусть у нас не сложилось любви. Но ты служишь родине, а я буду служить семье. В семейной жизни я была счастлива. И счастлива, что у нас такие дети.
Павел сидел не шевелясь.
— Я вызвала тебя, Паша, чтобы проститься. Я безнадежно больна. У меня рак… Не перебивай, выслушай. Мне осталось несколько недель. А может, и дней…
Он стискивал кулаки от отчаяния. Сорвался, стал кричать, что она в конце концов генеральская жена, что для них открыты все клиники Москвы, Германии, Израиля, Америки, что денег он найдет сколько надо…
Мария сидела совершенно спокойная, холодная, бледность лежала на лице, в глазах — сожаление, такое же, возможно, сожаление, какое было в первую брачную ночь…
— Я не самоубийца, Паша. Не кипятись. Мою болезнь не лечат. А проститься хочу сейчас. Пока есть силы… Я не хочу, чтобы ты и дети запомнили меня совсем облезлой и страшной…
Павел сдался. Время вспять не поворотить, время было упущено, а вернее всего, болезнь фатально уничтожала напрасные заклинания.
— На днях я ложусь в хоспис. Уже навсегда, — виновато улыбнулась Мария. — Там будут колоть обезболивающие… Ко мне приходить не нужно. Ты поезжай обратно на службу. Если что-то потребуется, всем распорядится Катя. Она уже взрослая и сильная.
Мария опять погладила Павла по руке. На этот раз ему показалось, что рука ее очень горяча.
— Я благодарна тебе, Паша. У нас была дружная семья… Прости меня.
На следующий день Павел Ворончихин вернулся в Моздок, в штаб группировки. В своем походном чемодане он возил небольшой альбом с фотографиями. Он листал альбом, смотрел снимки: мать, отец, они с братом. Потом шли его семейные снимки, друзья офицеры. Отец давно погиб. Мать умерла. Настал черед жены…
Катя позвонила однажды вечером — ожидаемо и неожиданно:
— Папа, мама умерла сегодня утром… Я не стала тебя отрывать от службы. Ты можешь приезжать послезавтра. На похороны. Ты не беспокойся. Я все организовала. Ребята из аспирантуры мне помогли.
Катя еще что-то говорила, такая же трезвая, сильная, как мать, а мир почернел, стал убогоньким и абсурдным. Что за глупость гоняться по горам за какими-то бородатыми сепаратистами! Призывать к здравомыслию и порядку! Зачем? Ради чего?
Бизнес погибшего Осипа Данилкина поднял Владислав Сергеевич Разуваев. Тот самый Разуваев, который в советское время офицером госбезопасности вербовал в сексоты комсомольских активистов и контролировал студентов-фарцовщиков. Алексея Ворончихина он пригласил к себе в коммерческую структуру, назначил на должность эксперта-консультанта в департаменте рекламы и связей с общественностью.
— Итак, Алексей Васильевич, — начал Разуваев, — дела идут прекрасно. Во-первых, на вершине власти наш человек. Во-вторых, власть не будет больше побираться у олигархов. Силовики набирают силу… Ты помнишь Кулика? Моего прежнего шефа?
— Виктор Ильич, кажется? Клещ! Он как под гипнозом заставил меня написать бумагу, — потупился Алексей. — Редкий хам! Удавит любого, над кем почувствует власть.
— Его сына убили в Чечне при выполнении важной операции… Возвращается наше время, Алексей Васильевич. Мы кровь проливаем, а они будут жировать? — Разуваев мотнул куда-то головой. — Нет уж, дудки! Все эти жирные коты-банкиры у нас скоро без спросу пукнуть не смогут.
— Это любопытно…
— Но речь не о том. Хочется, чтобы дела шли великолепно! Мы расширяем бизнес. Покупаем строящийся в Москве торгово-развлекательный центр… Насколько мне известно, твой сын Антон собирается поступать в институт? Пройти на бюджетное место он вряд ли сможет. У тебя, Алексей Васильевич, есть шанс подлататься.
— Откуда вам все известно, Разуваев? — спросил Алексей. — Ах, да! Гэбэшное прошлое.
— Как не существует бывших наркоманов, так и в органах не бывает бывших, — улыбнулся Разуваев. — А сынок у вас, по-моему, покуривает марихуанку?
— Что я должен делать? — сухо спросил Алексей.
— Докладываю, — сказал по-военному Разуваев. — Завтра из Краснодара прилетает молодая богатенькая вдовушка Инна Эдуардовна Скит. Ей от мужа осталось огромное наследство… В том числе финансовые активы в строительстве торгового центра в Москве. Вдовушку надо встретить и представить ей Москву в самом наихудшем виде.
— Я не ослышался?
— Ты, Алексей Васильевич, не ослышался. Надо привезти ее на стройку, показать угрюмые лица таджиков-гастарбайтеров. Там, на стройке, она увидит показной пожар, несчастный случай. Сломает каблук, испачкает платье в краске. Потом постоите на дороге в пробке часа полтора-два, это мы организуем. А после пообедаете в ресторане, так, чтоб она после этого ресторана получила легкое отравление… Вечером поведешь ее на какой-нибудь отвратный спектакль. Чтоб там была пидорня, лесбос, матерщина — вся погань. К Роману Виктюку ее скатай!.. Она должна быть психологически сломлена Москвой и ее возненавидеть. Чтобы на другой день легче подписывала бумаги по передаче активов… Но ты, Алексей Васильевич, ей должен приглянуться. Она должна тебе верить… И на вопрос, соглашаться ли ей с предложением нашей компании, ты должен ей ответить: да, Инна Эдуардовна, соглашаться… С ней, правда, прибудет финдиректор, баба-конь, но ее мы нейтрализуем подкупом. Инна Эдуардовна дама особенная. Цену денег не знает, живет эмоциями. Училась в консерватории, писала стишки, потом хотела стать художницей. Одним словом, дама с таракашками… Ты найдешь с ней язык. Про какую-нибудь Ахматову с ней поговорите, про Рерихов.
