Сага о Бельфлёрах - Оутс Джойс Кэрол
«Неужто это я, Гидеон, — думал он, — изменил ее?»
Давным-давно, еще будучи детьми, они играли в игры, от которых у Гидеона пересыхало в горле, и он изнемогал от тоски. Лею он видел редко, его предупреждали, чтобы ее общества он не искал: ведь она дочь Деллы Пим, Деллы, которая ненавидит их всех, поэтому возможность увидеть ее, играть с ней выдавалась редко. Но один случай в старом кирпичном деревенском клубе ему запомнился. Гидеон был уже почти юношей и скорее смущал участников игр. Юэну давно было запрещено здесь появляться: неуправляемый и резкий, он был ростом со взрослого мужчину и нагонял страх на остальных детей. Игра называлась «Игольное ушко». Мальчики и девочки водили хоровод и одновременно пели прерывистыми от возбуждения голосами, сменяя друг друга в парах и держась за руки — игра, в которую играли многие поколения; раскрасневшиеся дети ходили кругами и тайком переглядывались, а Лея, в свои двенадцать лет на голову выше других девочек, разрумянившись, словно на ветру, старательно отводила взгляд от него, Гидеона. Он встал в центр хоровода, сцепившись руками с Вильде, девочкой, чья семья жила ниже по реке. Они подняли руки над головами марширующих детей, и его пульс бился в такт знакомым бессмысленным словечкам, до значения которых ему не было дела, потому что он не сводил глаз со своей юной кузины с медными волосами до пояса и маленькими острыми грудками, уже угадывающимися под синим свитером ручной вязки.
Игольное ушко, что с ниточкой внутри, работает проворно, ты только посмотри. Девчушек-хохотушек поймало без труда, теперь ты тоже пойман, считай, что навсегда.
Вот поймало первую, за ней еще одну, оно поймало многих смеющихся девчат, теперь ты тоже пойман, считай, что навсегда [4].
Партнерше Гидеона не хотелось опускать руки на голову своенравной Леи — из ревности или, может, из страха, что та ткнет ее пальцем в ребра, однако Гидеон дернул ее за кисть вниз, поймав кузину в ловушку: мальчики, державшие ее за руки, отступили, и Лея, красная от злости, осталась в одиночестве. Опустив голову, она уставилась в пол, а дети снова завели «Игольное ушко», на этот раз почти не скрывая злорадства. Сейчас Лею поцелуют! При всех! У всех на глазах! Щеки Леи Пим заливал густой румянец гнева, она выпятила нижнюю губу и боялась глаза поднять от стыда. Игольное ушко, что с ниточкой внутри, работает проворно, ты только посмотри…
Пережевывать прошлое Гидеон не привык, это было не в его привычках, возможно, он вообще был не приспособлен к раздумьям. Но при воспоминании о той дурацкой игре он не мог сдержать слез, а сердце колотилось быстро-быстро, потому что он по-прежнему был тем шестнадцатилетним пареньком, разлепившим пересохшие губы и глазеющим на свою прекрасную кузину, с которой едва перемолвился дюжиной слов. Как он любил ее — уже тогда! И какое это было унижение, какая мука… Он шагнул вперед, схватил ее за плечи и собрался было поцеловать (ведь это было не только его право, но и обязанность, согласно правилам игры, и, хотя рядом были взрослые, никто не бросился бы к детям с криками: «А ну прекратите, негодники вы этакие!»); но Лея едва слышно запротестовала и наклонив голову, увернулась, будто бы случайно ткнув макушкой Гидеону в губы. Дети оглушительно захохотали, а Гидеон вытирал с разбитой губы кровь носовым платком, который, суетясь, сунула ему какая-то старушка. Лея же выскочила из зала.
Гидеон подергал жесткую черную бороду, с силой потер лицо руками и вздохнул. «Неужто это я, Гидеон, изменил ее?»
Вот бы поговорить по душам с братом, Юэном. Расспросить его. О женщинах — таких, кто жаждет родить ребенка. Вот только возможно, что Юэн, женатый на бледной робкой женщине, просто не поймет, о чем толкует Гидеон. Или обратит всё в пошлую шутку. Поговорить бы с отцом. Или дядей Хайрамом. Или с кем-то из двоюродных братьев из Контракёра, которых он сейчас редко навещает из-за разногласий, возникших в прошлом году по поводу аренды участка земли возле реки… Был еще кузен Гарри — он всегда нравился Гидеону, но в последнее время тоже отдалился из-за какой-то размолвки между его отцом и Хайрамом, связанной с деньгами, однако Гидеон в этом почти не смыслил.
К тому же в семье почти никогда не обсуждали серьезных вещей в открытую. Так как же ему начать? Боясь, что Ноэль рассердится или изобразит недоумение, Гидеон опасался упоминать болезни, несчастья, долги и всяческие денежные затруднения. Среди Бельфлёров принято было демонстрировать грубоватую жовиальность. Выпивка и охота — вот главные мужские развлечения. И нет на свете такого, над чем нельзя посмеяться. Или — чего нельзя заболтать. (На противоположном берегу озера жил старый краснодеревщик Джонатан Хект, несколько десятилетий назад он брал заказы и у бабки Эльвиры. Сейчас же его разбила «немочь» — то были последствия полученных на войне ран, и теперь он редко вставал с постели, лишь изредка спускаясь вниз, в гостиную или, в теплую погоду, сидел на веранде. Хект умирал, в этом не было сомнений, временами ему не хватало сил даже подмять руку в приветствии, и тем не менее, на вещая его, отец Гидеона громогласно шутил и даже слегка подтрунивал над стариком. Он решительно подходил к кровати, рывком снимал шляпу, принося с собой уличную суматоху, запах лошади, кожи и табака. «Ну что, Джонатан, чудесное утро! Ты как? По-моему, выглядишь получше! Небось и самочувствие улучшилось? Да ты скоро встанешь и всем им еще покажешь! Мы от тебя еще наших девчонок прятать будем, да?.. Знаешь, Джонатан, тебе сейчас два лекарства нужны: глоточек из вот этой вот бутылки — ловко я ее от твоей женушки спрятал, да? — и пара часов на озере. Мы б с тобой с удочками посидели, авось чего клюнет. Свежего воздуха вдохнешь — и как новенький будешь, а то валяешься тут, дышишь невесть чем, так и скиснешь, пожалуй, оно и неудивительно…»
Гарнет, внучка, застенчивая худосочная блондинка с длинными спутанными волосами, угловатая и нескладная, пыталась утихомирить папашу Гидеона, угомонить его, но тот, разумеется, не обращал внимания. Ведь он-то, по его собственным словам, гнал на своем старом жеребце Фремонте до самого Бушкилз-Ферри, и все ради того, чтобы развеселить бедолагу, так что не дело всяким вздорным Хектам в юбках путаться у него под ногами.
И с Николасом Фёром, с которым Гидеон дружил с детства, разговор тоже не вышел бы, да и с другими друзьями из местных — это было бы нечестно по отношению к таинству брака и равноценно супружеской измене.
Поэтому неурядицы с женой Гидеон ни с кем не обсуждал, а с самой Леей и подавно — слишком эта была деликатная, интимная тема. Что он, ее супруг, полагает, будто она одержима… желанием… примитивной страстью… Полагает, будто она стала временами почти невоздержанной… Эта страсть, безжалостная, безрадостная борьба, это вечное соперничество — неужто все это лишь ради ребенка? Он не мог заставить себя говорить с ней на подобные темы, у них двоих не имелось слов, чтобы выразить такие мысли, и Лея смертельно обиделась бы. Зато они до упаду смешили друг дружку, изображая родственников: Лея примеривала образ золовки Лили, а Гидеон превращался в Ноэля или напыщенного дядю Хайрама. Им даже удавалось искренне обсуждать решения, которые Ноэль принимал, не советуясь с Гидеоном, и они порой ворчали друг на друга, когда кто-то был не в духе (как правило, чаще это случалось с Гидеоном), но говорить об интимной стороне жизни, сексе, любви они не могли. Запутавшись в этих крамольных мыслях, Гидеон вскакивал и бросался в конюшню, где с час или больше просто стоял, ни о чем не думая, не размышляя, а лишь вдыхая терпкий запах сена, навоза и лошадей и постепенно успокаиваясь. Нет, обсуждать подобное с Леей он не станет. Кроме того, он полагал, что стоит ей забеременеть, как это наваждение сойдет на нет.
Однако, как ни удивительно, Лея не беременела. Шли месяцы, но ничего не выходило, беременность не наступала, и Лея винила себя — снова, снова не вышло! — она так цеплялась за это слово, что Гидеону пришлось смириться. Иногда она произносила его испуганным шепотом: «У меня не вышло, Гидеон», а иногда — словно сухо констатируя: «У нас ничего не вышло». Здоровье Бромвела и Кристабель было отменным. Бромвел научился ходить на несколько недель раньше, чем Кристабель, но заговорили оба одновременно, и все вокруг восхищались их благонравием: «Лея, ну как же тебе повезло! Ты, должно быть, обожаешь их!» — «Разумеется, я их обожаю», — рассеянно бросала Лея, а спустя несколько минут просила Летти унести детей. Она любила близнецов, однако считала их достижением прошлого, необъяснимым успехом, которого она добилась в девятнадцатилетнем возрасте, но ведь ей уже двадцать шесть, двадцать семь, а вскоре исполнится тридцать…
