Илья Сельвинский - О, юность моя!
— Самоуправство.
— Ничего тоньше не придумали?
— Господин частный поверенный! Прошу не забываться! Вы на официальном приеме.
— Тысяча извинений, господин прокурор! Я всегда был высокого мнения о вашем уме, но я довольно долго живу на свете и много раз замечал, что даже умные люди вынуждены говорить наивности, когда защищают заведомо неправое дело.
— Вы очень развязны, уважаемый.
— Дурное воспитание: я сын портного.
— Пора бы об этом и забыть.
— Рад забыть, но у кого учиться? Вот вы, например, закурили сигару, не сочтя нужным предложить и мне. К счастью, я некурящий. Но далее вы сочли возможным дохнуть на меня куревом, а я некурящий. К несчастию.
Прокурор поперхнулся;
— Прошу извинения. Отнесите это за счет моего склероза.
— Не прикажете ли за счет вашего склероза отнести и обвинение Бредихина в самоуправстве?
— Как вы не понимаете, упрямый вы человек! Бредихин, используя свое служебное положение, совершил покушение на присвоение шхуны господина Шокарева. Самоуправство — это самое мягкое, что можно ему инкриминировать.
— Но где же покушение? Шхуна стоит на якоре у пристани Шокарева. А ведь Бредихин мог ее увести куда угодно, хоть в Турцию.
— Не успел. Вовремя арестовали.
— За что?
— За самоуправство.
— Но шхуна стоит на якоре у пристани господина Шокарева. Стоит или нет?
— Стоит.
— Где же самоуправство?
— Стоит. А могла бы не стоять, если бы не были приняты меры.
— Вот именно: «бы», «бы». Значит, он арестован не за то, что совершил, а за то, что мечтал совершить?
— Хотя бы.
— Мечтал, но даже не попытался?
— Пусть даже так.
— Но ведь мечта еще не создает преступления. Volentia non fecit injuriam[3]. Есть такой анекдот: два юнкера стоят у Зимнего дворца. Выезжает императрица. «Ах, какая женщина! Я бы опять хотел ее целовать!» — сказал один. — «Как опять? Разве ты ее уже целовал?» — «Нет, но один раз я уже хотел».
Прокурор засмеялся.
— Вас интересует юридическое крючкотворство, господин частный поверенный, а я гляжу в корень вещей. Поэтому вашу латынь и ваши анекдоты можете оставить при себе. Аудиенция окончена!
Прокурор встал. Гринбаху ничего не оставалось, как взяться за шляпу.
— Корень вещей сегодня называется «революцией». С огнем не шутят, господин прокурор. Имею честь. А Бредихин этот обойдется вам очень дорого.
— Но-но, только без угроз, — проворчал старик, двинувшись к выходу с осторожностью, диктуемой тем, как бы пепел не осыпался с его коричневого окурка: это был единственный вид спорта, который прокурор мог себе позволить.
Вечером Самсон привел Леську на квартиру Караева. Это был акт огромного доверия, и Гринбах, конечно, согласовал его со своим отцом. Впустила Леську Юлия, младшая сестра Сеньки Немича. Она же осталась с ним на кухне следить за тем, чтобы Леська только слушал, но не заглядывал в комнату. А взглянуть было интересно: оттуда несся высокий, слегка грассирующий, чуть-чуть барский баритон — так в Евпатории не говорил никто.
— Арест Бредихина, — звучал баритон, инцидент очень полезный для революции: он возбуждает умы, раздражает в народе совесть. И все же мы должны объяснить рабочим, что идеология Бредихина не имеет ничего общего с политикой большевиков. Как говорил Маркс, во время революции делается глупостей ничуть не меньше, чем во всякое другое время. Не в том сейчас дело, хотел или не хотел Бредихин отобрать у хозяина корабль в пользу матросов. Пусть эта акция была бы совершена даже согласно постановлению общего собрания, все равно она была бы неправильной. Здесь перед нами типичный случай синдикализма, который, конечно, привел бы к анархии, если б наша партия стала на такую точку зрения. Не частное присвоение имущества буржуазии в пользу того или другого коллектива трудящихся, а национализация капитала в пользу пролетарского государства в целом — вот один из пунктов нашей программы. Это мы должны объяснить всем и каждому, потому что главная задача времени — идейная вооруженность народных масс.
Пластическая речь оратора, ее литературное изящество произвели на Леську сильное впечатление. Сначала ему показалось, будто человек этот читает текст по брошюре. На минуту Леська забыл о своем горе. Но тут зазвучал глубокий бас Караева:
— Так-то это так, но что же все-таки делать с Бредихиным, товарищ Андрей? Нельзя допустить, чтобы военщина сажала в кутузку всех, кого вздумается.
— О Бредихине, — снова заговорл оратор. — Предлагаю послать товарища Гринбаха в Симферополь как бы от имени семьи Бредихиных. Мы же одновременно должны собрать подписи граждан под петицией, адресованной лично Джеферу Сейдамету...
Леська вышел на улицу. У него был свой план действий. Вскочив в открытый дачный трамвайчик, он поехал к дому Шокаревых. Мысли жужжали, точно рой пчел. Товарищ Андрей... Судя по выговору, это явно не евпаториец. Но что такое «синдикализм»? Еще так недавно он видел революцию во всех поступках дяди. Он предпочитал их теоретическим абстракциям старшего Гринбаха и даже высказываниям Караева. И вдруг оказывается, Андрон совершенно неправ. Значит, надо все-таки знать теорию революции.
Но вот и дом Шокаревых. Леська позвонил. Ему открыла горничная и, узнав его, хотела впустить, но Леська попросил вызвать Володю на улицу.
Володя вышел чужой, холодный. Не здороваясь, он уставился на друга.
— Володя... Я пришел извиниться за дядю. Кстати, он ничего дурного вам не сделал. Правда ведь?
— Ну правда.
— За что же его в тюрьму?
— Он хотел по-большевистски...
— Это все глупости! И совсем не по-большевистски! Это называется «синдикализм». Понимаешь?
— А что это такое? — спросил Володя.
— Сам не знаю, но знаю, что коммунисты с этим не согласны.
— Кто тебе сказал?
Леська осекся, но тут же придумал:
— Гринбах сказал.
— А при чем тут я? Камней вам больше отец не отпустит. Это уж извини. Живите себе в своей бане, если не умеете быть благодарными.
Володя повернулся и пошел к парадной двери. Его рука уже не висела, как раненая; он теперь бодро помахивал ею, точно в строю.
— Володя! — отчаянно заговорил Леська. — Подожди! Бог с ними, с камнями. В бане тепло... Как-нибудь зиму переживем... Только освободи Андрона! Володя! Будь другом! Володя!
Шокарев удивленно остановился.
— Как это «освободи»? Кто я такой, по-твоему? Генерал-губернатор?
— Ты можешь... Ты все можешь... Одно слово отцу! Владимир!
Леська зарыдал. Все, что он пережил за последнее время, вдруг разом хлынуло из груди. Здесь были и корнет-а-пистон, и история с гичкой, и удар Алим-бея, и стыд за Андрона и боль за него, а главное — мучительная путаница в мозгу от стыка различных взглядов на жизнь...
— Хорошо! — сухо сказал Володя. — Помогу тебе еще раз. Хотя не знаю, зачем я должен это делать?
8
Андрон вернулся и стал жить в бане. Шокарев списал со шхуны всех ее матросов, и прежде всего, конечно, шкипера. На другую работу никто Андрона не принимал. Время от времени он выезжал на шаланде ставить «кармахан», однако ноябрь поднимал крутую волну, и приходилось неделями сидеть дома. О постройке новой каменной хаты нечего было и думать. Ракушечник, завезенный гимназистами, грудой лежал на берегу без всякой надежды на лучшие времена. Теперь бредихинское пятно на булатовской нарядной даче выглядело просто нестерпимой нищетой, отпугивающей приезжих. Предводитель дворянства решил в сотый раз начать переговоры с Бредихиными. Вызвать деда, а уж тем более Андрона, он опасался: тут можно было нарваться на хамство. Леська пискун. Что с ним разговаривать? Пришлось послать за бабушкой.
Когда старуха робко вошла в кабинет предводителя, Алим-бей лежал на диване: дедушкина соль все еще давала о себе знать. Розия сидела за отцовским столом и раскладывала наполеоновский пасьянс. Бабушку никто не замечал.
— Тут меня вызывали... — тихо сказала бабушка.
— А? Да, да... на-апа! — закричала Розия. — К тебе Авдтоья пришла.
Сеид-бей вошел в комнату и уставился на Бредихину.
— Вот що, Явдоха! О цея твоя баня, та ще с каменюками, для меня вже совсем нэ того... — начал он на ужасном украинском языке (Сеид-бей считал, что по-русски надо говорить только с интеллигенцией, а с простонародьем «по-малороссийски».)
— Каменюки... Что каменюки? — заорал Алим-бей. — В твоей бане живет государственный преступник. Поняла? Чтоб завтра же его тут не было. Поняла? Ступай!
Бабушка кивала головой, точно соглашаясь с каждым словом Алим-бея. Потом, ни слова не сказав, ушла с потерянным видом.
— Зачем ты ее выгнал? заворчал Сеид-бей. — Я хотел выторговать у них эту баню и этот сарай, а ты...
— А зачем выторговывать? Ты отстал от жизни, старик. Андрошка теперь безработный. Жить им не на что. Значит, не сегодня-завтра сами придут кланяться. А придут — уступят за любую цену и сарай и баню.
