Илья Сельвинский - О, юность моя!
— Жениться? Пусть только попробует.
— Зачем ты так?
— А как же? Он женится, а кормить жену буду я? Нема сала, кошка съела.
Андрон не получил образования, если не считать двухклассной церковноприходской школы, где все науки преподавал поп. Но племянников он хотел видеть счастливее себя. Студент и гимназист учились на его деньги, обходилось это недешево, особенно университет в чужом городе. Андрон из-за этого не женился. Поэтому очень переживал опасность женитьбы Леонида.
Не заботясь о шхуне и не отдавая никаких приказаний, точно все должно быть и будет сделано как по таблице умножения, шкипер пошел вдоль пристани в город. По дороге Леська рассказал ему о мамайском камне, который подарил им Иван Семеныч.
— А как с доставкой? — спросил Андрон, даже и не покосившись на Володю.
— Возим каждый день на яхте и шаланде.
Андрон засмеялся.
— Чепуха какая! Да ведь пока вы его доставите на своих пузырях, вся зима пройдет.
— Не пройдет.
— А шторма? Ноябрь не конфетка. Еще утонете с вашей яхтой.
— А что же делать с камнями?
— Да придется подвезти на шхуне. Тут кстати и матросы мои помогут. Поставлю кварту да соленой барабули — в один рейс обернемся.
— Странно! — шепнул Володя Самсону. — Распоряжается шхуной, как своей собственностью. Даже и не подумал спросить позволения у отца.
Гринбах сочувственно пожал плечами. Его тоже покоробила такая бесцеремонность, но шкипер ему очень нравился, и он не хотел его критиковать.
— А что слышно в Одессе? — спросил он Андрона.
— Да ничего особенного — мы идем к социализму полным вперед.
Это «мы», сказанное как бы между прочим, без нажима, прозвучало огромно. Где-то на горизонте опять закурился тайфун эпохи.
Они проходили теперь мимо недостроенной греческой церкви.
— Все еще не достроили? — спросил Андрон таким тоном, точно не был в Евпатории много лет.
— Как видите.
— Ну уж теперь не успеют.
Вдруг сзади послышался грохот подкованных сапог. Их догонял боцман с мешком, из которого торчала кость копченого окорока.
— Знакомьтесь! — сказал шкипер.
Боцман, совсем еще молодой, но с серьезным и даже нахмуренным лицом, сказал искусственным басом:
— Стебун, председатель судкома.
— Чего, чего?
— Судкома?
— Судового комитета шхуны «Владимир Святой».
— А что это значит?
— Самоуправление это значит, — сказал Андрон. — Вот, кстати: передай папе, Володя, что постановлением общего собрания матросов шхуна переименовывается.
Ну, что это за название: «Владимир Святой»? Кому сейчас нужна религия? Мы и решили — пусть называется «Владимир Ленин».
— А как посмотрит на это папа? — нервно спросил Володя.
— А что тут обидного? «Владимир»-то остается? Остается.
Тайфун явно приближался.
— Може, иде водочки прикупить? — спросил председатель судкома. — Нашу усю по дороге срасходовалы.
— Поздно уже. Казенки закрыты.
— Не беда! — озорно сказал Андрон. — У деда где-то завалялся старый спиртовой компас. Раскокаем его и выпьем на радостях.
Все засмеялись. Особенно заливался Леська: только в этой фразе он и узнал своего дядю. Вообще же Андрон показался ему не то чтобы чужим, а каким-то особенным, новым, совершенно непохожим на того, который когда-то заменял ему отца, учил плавать, грести, водил смотреть живую сирену. Теперь он учил его революции — это ясно. Но как учил-то!
Елисей вспомнил адвоката Гринбаха и маляра Караева. Там была теория. Эпоха и абстракция. А тут революция возникала в самых мелких, но удивительно ярких, до рези в глазах ярких подробностях уже не бытия, но быта... Судком. Митинг матросов на чужом судне. Шхуна «Владимир Ленин»... потрясающе!
Дома, сидя в бане на нижней полке против Володи и Самсона, расположившихся на перевернутых шайках, Андрон пил голубой спирт, запивая его водой.
— Хороший ты парень, Володя! — говорил он спокойно и вразумительно, точно спирт не оказывал на него никакого действия. — Прямо сказать — Владимир Святой. И папа твой хороший человек. Но ничего хорошего вам не будет. Почему? Слушай сюда: вот эта ваша шхуна, она теперь уже не ваша, а наша.
— Как это ваша?
— Наша. Постановлением общего собрания.
— Кто же ее хозяин? Вы?
— Ну зачем же я? — уклончиво ответил Андрон. — Матросы, юнга, боцман — все мы. Так теперь и с заводами будет и с поместьями.
— Но отец на это никогда не согласится.
— Пока мы в белом Крыму — не согласится, а вспыхнет революция — сам отдаст.
— Н-не думаю.
— А я думаю.
— Я знаю отца.
— А я знаю революцию. Только ты вот что, Володя: не вздумай пока ничего говорить Ивану Семенычу. Понял? Он осерчает, пойдет на шхуну ругаться, а это сейчас — как в медвежью берлогу.
— Что же ему могут сделать?
— Снимутся с якоря, повесят на рее — вот что сделают.
— Хорошая благодарность! — воскликнул Володя, сверкая глазами. — Мы вам камни подарили, а вы у нас шхуну отбираете.
Он вскочил и хотел было уйти, но Андрон, огромный, как памятник, не вставая, протянул к нему десницу и поймал за рукав.
— Милый! Шхуна — это мелочишка. Что такое шхуна против вашей «экономии», против ваших каменоломен, против ваших денег в банке? А ведь все это у вас отберут. Мировая революция на носу, милый! Тут, братец, такой тарарам скоро будет, что дедушку с того света увидишь. А благодарность наша — что ж... Будет благодарность. Что бы ни случилось, только шумнёшь — и я вас тут же отвезу на шхуне в Константинополь. Драпать вам надо, дорогие вы мои, драпать — помяните мое слово. Или я ни за что не отвечаю.
— А зачем нам ваша шхуна? — с обидой в голосе гордо сказал Володя. — Мы можем туда и на пароходе.
— На пароходе тоже судком может быть. Думать надо!
— Чем же шхуна лучше?
— А я где? Я вас препровожу лично и доставлю в целости и сохранности. Ни один матрос у меня не чирикнет. Всякого укорочу. Понял?
Он выхватил из заднего кармана вороненый браунинг с сизым отливом и повертел его в руке.
— Вот кто такие Бредихины и ихняя благодарность. А теперь пошли, Елисей! Спать охота.
Леська смотрел на Володю виноватыми глазами, но Володя упорно его не замечал.
У пристани Богайских каменоломен под деревней Орта-Мамай шхуну встретил Петриченко.
— Авелла! — закричал он Андрону и протянул ему руку, широкую, как медная сковорода.
— Привет матушке Хохландии! — ответил Андрон.
Петриченко, по-солдатски статный силач почти андроновского роста, числился десятником работ в каменоломнях. Вообще же он был владыкой этого подземного царства.
Лицо Петриченки с небольшими усами кольчиком и пышным ртом женолюба считалось красивым. В сущности, оно и было таким. Но глубоко сидящие, лютые глаза его, точно вынутые из чужих орбит, глядели слишком напряженно. Чувствовалось, что перенес этот человек такую драму, о которой забыть не может и которую никогда не сможет простить человечеству. Если бы под его портретом подписать: «ГЕРОЙ ПЕРЕМЫШЛЯ», в это можно было бы поверить, как, впрочем, и в подпись «РАЗБОЙНИК АЛУШТИНСКОГО УЕЗДА».
Друзья присели на вагонетку.
— Ну? Какие у вас новости? — спросил Андрон.
— У нас никаких, а вот в Севастополе, я скажу, великие!
— Ну?
— Ага. Военные моряки объявили на всех кораблях советскую власть.
— Вот это да-а... Вот это здоровенно!.. Постой, а ты откуда узнал?
— Рыбаки все знают.
— А не «травят»?
— Нет, правда. Хрисанопуло на своем баркасе пошел туда за керосином, так там «жоржики» обыск ему сделали — все честь по чести. «У нас на воде, говорят, советская власть».
— А суша?
— А что суша? Если все корабельные стволы нацелены на город, — что городу остается? Соображаешь?
Оба рассмеялись. Бредихин — широко и раскатисто. Петриченко — отрывисто, коротко, точно лаял.
Тот же разговор, но в другом ключе происходил в гостиной дома Шокарева. Иван Семенович и начальник гарнизона полковник Выгран сидели за коньяком, закусывая лимоном с сахарной пудрой. Выгран восседал несколько боком к столу, подняв подбородок, положив руки на эфес сабли, вытянув одну ногу вперед, а другую поджав под себя. Так обычно держатся перед фотографом обер-офицеры и генералитет.
— Неужели Севастополь для нас потерян, Николай Андреич? — воскликнул Шокарев.
— Ах, если б только это! Вся беда в том, что Севастополь доминирует над всем побережьем. Если один броненосец «Потемкин» мог произвести в России такое потрясение, что же сказать обо всем Черноморском флоте? Большевики теперь на море хозяева.
Шокарев вскочил и заметался по комнате. Это был тучный, широкоплечий мужчина с густым могучим голосом и очень короткими ногами. Сидя он казался выше. Теперь же, встав, он стал похож на огромного карлика.
