Алексей Югов - Отважное сердце
— Эх, Александр Ярославич… — удручённым голосом произнёс Настасьин.
Оба задумались.
— Ну, а что делать будем, Григорий? — спросил Невский.
— Государь, ты должен дать обещание, — умоляюще произнёс Настасьин, что ежедневно, и утром и на ночь, будешь принимать из моих рук противоядие. Оно, — пояснил Григорий, — способно уничтожить многие яды!
Затем условились, что если Александра Ярославича позовут на пир к кому-либо из татарских вельмож и придётся поехать к ним, то чтобы всякий раз перед выездом князь принимал из рук своего врача чёрный предохранительный порошок и выпивал болтушку из сырого яичного белка.
С тех пор такой обычай и утвердился между ними.
— А похоже, друг Настасьин, что ты угольком меня угощаешь, благосклонно сказал однажды Невский, рассматривая разболтанный в кубке чёрный порошок.
И это почему-то вдруг разобидело юношу.
— Государь, — отвечал он важно и гордо, — уж в моём-то деле дозволь мне…
Он не договорил.
Невский рассмеялся.
— Полно, полно, Гриша! — сказал он ему, ласково кладя руку на плечо. — Я тобою, лекарем моим, свыше всякой меры доволен. Ты воистину у меня Гиппократ![16]
Однако в какой мере доволен был своим врачом Александр, в той же мере злился и гневался на своего медика Берке. Личным врачом хана Берке был старик из племени тангутов. О нём ходили легенды. Рассказывали, что старик знает целебные и ядовитые свойства всех трав и минералов. Говорили, что ещё сам Чингисхан некогда, после победы над тангутами, отнял этого лейб-медика у тангутского царя и за это отказался от всякой другой дани с побеждённых. Потом от Чингисхана этот придворный лекарь перешёл по наследству к любимому внуку Чингиса — к Батыю. А уж после кончины Батыя к Берке. Берке не расставался даже и в походах со своим лейб-медиком. Но ценил он в нём вовсе не лекаря, а… отравителя…
Когда Берке хотел, не прибегая к явному убийству, убрать опасного врага или кого-либо из знатных, кто подвергся ханской опале, он отдавал тайное повеление старому тангуту, и ханский приговор совершался.
У этого тангута были яды, которыми он мог умертвить свою жертву на любой день — и через неделю, и через две, и даже через полгода: как только повелит хан.
И вот впервые старый отравитель обманул доверие Берке — впервые замедленная отрава не действовала на того, над кем прозвучал тайный приговор хана.
Наедине, в спальном шатре своём, разъярённый Берке схватил лекаря за его длинную острую бородёнку и рванул её.
— Ты, старый ишак! Ты лжец и самозванец! — визгливым, злобным голосом кричал хан. — Ты обещал мне, что уже через месяц Александр не сможет сесть на коня. Так знай же, невежда и обманщик: вчера этому князю Александру, в его русский стан, привели бешеного коня, ещё не знавшего подков, и Александр собственной рукой укротил скакуна и умчался на нём в степь… Я прогоню тебя! Я тебя пастухом овец сделаю!…
Голова перепугавшегося старика моталась из стороны в сторону.
Наконец Берке отпустил его бороду. И старый отравитель с низким поклоном заговорил:
— Прелестный повелитель, нет, я не обманывал тебя. Я видел сам — уже болезнь стала показывать ему своё лицо. Быть может, и ты заметил, хан, когда призывал к себе русского князя, что под глазами его виднелась уже припухлость. И вдруг всё это бесследно исчезло!… Напрасно я умножал яды они не оказывали действия… Хан, прости твоего раба, но разве есть на свете такие яды, против которых природа и мудрость медика не нашли бы противоядия? Князя Александра спасли!
— Как?! — в злобном удивлении прошипел Берке. — Кто же осмелился? И кто же смог это сделать?
Оглянувшись, хотя в шатре они были одни, отравитель прошептал едва не на ухо хану какое-то имя.
Тот в изумлении отшатнулся.
— Ты бредишь, старик! — вскричал он. — Как?! Этот русский юноша, едва вышедший из поры отрочества, — и это он смог сделать всю твою прославленную мудрость бессильной?! Стыдись! И это говоришь мне ты, которого чтил сам дед мой — великий воитель?!
Отравитель удручённо покачал головой.
— Нет, мне не стыдно, великий хан, потерпеть поражение от такого соперника, — отвечал старик. — Никто другой из медиков не нашёл бы — и столь быстро! — средства против отравы, которою я отравил князя Александра. Но этот — нашёл! И отсюда я сделал вывод, что если этот юный медик русского князя войдёт в зрелые годы, то он станет вторым Авиценной![17] Только этот великий врач знал в юности столь много!…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Невского изнуряла в Орде не только чёрная ханская неволя, не только то, что он был оторван от всего родного, русского, но ещё и неизбежные татарские гости. Душу выматывали, а не только одни подарки все эти батыри и вельможи.
А прогнать их было никак нельзя: тот — «князь правой руки», тот «князь левой руки», третий же — царевич, а четвёртый — «дышит в самое ухо повелителя».
И приходилось, ради блага и пользы своего народа, не только принимать незваных, но и подчас самому зазывать на угощение, одаривать и терпеть их гнусные беседы.
Как изнуряли они князя!
Вот хан Чухурху, лютый и явный враг русских, только что советовавший Берке предать Невского самой ужасной казни, тут, сидя на коврах в шатре Александра, целует его в плечо и, якобы сочувствуя, говорит:
— Ай, ай, князь! Когда я услыхал, сердце и печень мои стеснились: Берке хочет приказать тебе умереть, не показав крови!
Это означало, что Александра задушат тетивою лука.
Приходит другой гость — князь Егу. Вот он жрёт жирный плов, захватывая его двумя китайскими костяными палочками, пьёт кумыс, рыгает и говорит Александру:
— Всё хорошо, Искандер, всё хорошо: ты вынес душу свою из бездны гибели на берег спасения! Хан простил тебя — ты будешь в ряду царевичей посажен!
Но через день-другой снова является тот же самый Егу и с таинственностью, с оглядкой шепчет Александру:
— Ой, князь Искандер, совсем худо! — и закрывает глаза и долго молчит — нарочно, чтобы помучить Александра. — Совсем худо: над всеми над нами взял верх этот злой рыцарь Урдюй Пэта. Он вложил в уши хана совет погубить тебя навеки. Берке решил не убивать тебя, но тебя ослепят, и ты будешь до конца дней твоих молоть ханским жёнам ячмень на ручных жерновах и носить волосяную верёвку на шее.
Волосяная верёвка означала рабство.
Невский знал от вельмож, задаренных им, что рыцарь-предатель Джон Урдюй Пэта и впрямь добивался для него той лютой и позорной казни, о которой говорил Егу. Временами, когда Александр оставался с глазу на глаз со своим верным Настасьиным, из груди его исторгался глухой вопль гнева и душевной муки:
— Полгода… полгода истязают, проклятые! Доколе смогу терпеть? А тут ещё хозяина радушного из себя творить перед ними… Кумысничать с ними, под своим кровом принимать… О-о! Люто мне, Григорий!
Настасьин утешал князя. А у самого слёзы скорби и гнева кипели.
— Перетерпеть, государь! Что ж больше делать остаётся! Сам ты учил меня: за отечество всё перетерпеть!
— Знаю, Настасьин, знаю! — отвечал ему Александр. — Да хотя бы не видеть у себя под кровом эти дьявольские образины!
— Нет, государь, — возразил ему Григорий Настасьин, — и здесь я супротив тебя буду слово молвить. Уж лучше к нам сюда зазывай их: здесь хоть не подсыплют яду в пищу. А там, у них, что захотят, то и сотворят.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Следуя доброму совету Настасьина, Александр Невский привык в своём ордынском томлении совершать перед сном непременную прогулку верхом.
Вот и сейчас он стоял перед серебряным полированным зеркалом, которое висело на одной из решетин кибитки, и поправлял на себе невысокую княжескую шапку — с бобровой опушкой и плоским верхом из котика.
Вот уж он натянул на свои богатырские руки ездовые длинные кожаные перчатки с раструбами. Теперь только сесть на коня…
В это время в шатёр князя вошёл Григорий Настасьин.
— Государь, — обратился он к Невскому, — там опять заявились к тебе бояре татарские. Двое. Ждут.
Александр нахмурился:
— А, пёс бы их ел! Покоя от них нету. Вот уже и на ночь глядя приходить стали!… Ладно, скажи: пускай войдут.
— А мне, Александр Ярославич, остаться с тобой или как? — спросил Настасьин.
— Тебе? Нет, зачем же! — отвечал Невский. — Ступай в шатёр свой отдохни. Ведь ныне я этих гостей потчевать не стану: стало быть, не опасно. Стража рядом… Пойди отдохни, Гриша.
И Настасьин ушёл.
…В шатёр князя вступили двое. При слабом свете свечей Невский не сразу мог рассмотреть, кто из татарских вельмож стоит перед ним.
Один из них был исполинского роста. Входя в шатёр, он принуждён был чуть не вдвое согнуться. Да и могуч был — плечи как брёвна.
Другой — худенький, маленький. Оба — в татарской одежде знатных: в шёлковых стёганых халатах, в расшитых яркими цветами шапках-малахаях.
