Юрий Корольков - Человек, для которого не было тайн
— Господа, вам привет из Берлина! — воскликнул Зорге, останавливаясь в дверях с поднятой рукой. — Может быть, мне тоже дадут чего-нибудь выпить!
Через полчаса Рихард, сбросив пиджак и засучив рукава, сидел в центре, в окружении сдвинутых со всей веранды кресел. Он уже перезнакомился со всеми советниками и как бы между делом сказал, что в мировую войну сам торчал под Верденом, кормил там вшей и ползал на брюхе. Конечно, среди двух десятков германских офицеров нашлись сражавшиеся на Западе.
Посыпались восклицания: «А помнишь?..» «А знаешь!» К Зорге протиснулся капитан с эмблемой технических войск на петлицах:
— Так слушай, мы же с тобой были рядом! Помнишь, стояла разбитая мельница. Вот там была наша техническая рота…
— Ну как же! Это как раз напротив той дерьмовой высоты Мортом. Сколько раз я бывал на этой мельница-Капитан Меленхоф полез целоваться. Пили за военное братство, за высоту, которую не удалось взять. Советники приняли Зорге в свою компанию.
Оказывается, этот парень тоже хлебнул войны! И у него есть Железный крест, полученный от Гинденбурга.
Разошлись поздно. Рихард провел в Нанкине несколько дней. Много говорили о войне, о китайской армии, ее вооружении, выучке. Полковник Крибель познакомил Рихарда с военным министром Хо Ин-шином, правой рукой Чан Кайши. Однополчанин Меленхоф предложил Зорге поехать с ним в Кантон. Оттуда они проплывут вверх по Жемчужной реке. Там такая красота, Рихард увидит такое, что ему и не снилось! Летчики Бледхорн и Леман пообещали познакомить его с Чарльзом Линдбергом, тем самым американцем, который первым перелетел Атлантический океан. Теперь он полковник и работает тоже в Китае.
Знакомство с советниками дало Зорге очень много. В нанкинский немецкий штаб он приезжал теперь, как домой. Вскоре его представили и Чан Кайши, и министру иностранных дел доктору Вану.
В Шанхае Рихард вскоре покинул гостиницу и переселился во, французский сектор на рю де Лафайет — консул помог ему найти удобную недорогую квартиру. Здесь Зорге прожил все три года, пока не закончил работу в Китае и не уехал в Москву.
Почти одновременно с Зорге в Китай приехал и Христианзен — Макс Клаузен, как значилось в его паспорте. Из Гамбурга по Транссибирской железной дороге он прибыл в Харбин, оттуда переехал в Дайрен и дальше пароходом проплыл до Шанхая.
О приезде радиста-коротковолновика Зорге узнал на другой же день, но еще несколько недель он выжидал, не встречался со своим помощником, чтобы проверить, не привез ли Клаузен за собой «хвост». Моряк из Гамбурга, солдат мировой войны, кузнец, техник Клаузен сменил, вероятно, десяток профессий до того, как стал радистом на германских торговых кораблях. Потом участвовал в забастовках, организовывал профсоюз моряков, работал в обществе «Руки прочь от Советской России!» в начале двадцатых годов, когда лорд Керзон в своем ультиматуме грозил войной молодой Советской республике.
Но Советскую Россию надо было защищать и позже, и радист уехал в Китай, где его ждала тяжелая, опасная подпольная работа.
В те годы в Шанхае каждый иностранец открывал какое-нибудь дело, открыл и Макс Клаузен ремонтную мастерскую с маленьким гаражом. Поселился он в районе Гонкю на восточной шанхайской окраине в квартирке, которую нашел ему приятель Вилли. В свободные вечера они посиживали вдвоем в ресторанчике «Кесей», пили пиво и рассказывали друг другу истории из своей жизни. Тот же Вилли познакомил Клаузена с доктором Зорге, который тоже будто случайно забрел в «Кесей» и встретился с земляками.
Клаузен поднялся из-за стола и протянул Зорге шершавую, крепкую руку. Перед Зорге стоял плотно сбитый, широкоплечий человек с грубоватым лицом, начавший немного полнеть в свои тридцать лет. На улице, когда приятели провожали доктора, Рихард сказал Максу Клаузену:
— Указания будешь получать через Вилли. Со мной не встречайся… Сейчас готовь передатчик, связывайся с «Висбаденом». Позывные есть?
— Есть…
— Значит, все. Мы еще поработаем! — Зорге крепко хлопнул Клаузена рукой по плечу, как это принято у гамбургских портовиков.
Макс понял и рассмеялся:
— Ты что, тоже соленый? Бывал на море?
— Всяко бывало…
Клаузен развил бурную деятельность: ездил в Кантон, был в Мукдене, оборудовал радиоточки, конструировал передатчики, но вскоре ему пришлось прекратить работу. Зорге через Вилли приказал Клаузену выехать в Харбин: на КВЖД начался вооруженный конфликт между белокитайцами и войсками советской Дальневосточной армии, поэтому необходимо, чтобы радист Рихарда Зорге был ближе к фронту. И свою информацию Зорге тоже должен был перестроить — все подчинялось событиям на Китайско-Восточной железной дороге. Стало известно, что японские агенты играли не последнюю роль в разжигании конфликта. Клаузен передавал свои сообщения через фронт прямо из гостиницы, которая стояла недалеко от вокзала. В окно он мог видеть поезда и войсковые колонны, двигавшиеся в сторону советской границы. Зорге в то время тоже появлялся в Харбине…
Осенью Клаузен вернулся в Шанхай, но здесь его ждали неудачи — связь с «Висбаденом» была затруднена, советский радист почти не слышал его. Макс долго ломал голову и пришел к выводу, что одна из причин в том, что передачи ведутся с нижнего этажа.
На третьем этаже под той же крышей жила одинокая молодая финка, давно приехавшая в Шанхай из России. Ее звали Анна. После долгих переговоров Анна согласилась поменяться квартирой с немцем. Так они познакомились.
Анна не долго жила внизу, вскоре она переселилась обратно: они с Клаузеном решили пожениться…
Но в подпольных условиях женитьба не простое дело, Зорге долго раздумывал, что-то выяснял, проверял, прежде чем разрешить своему радисту осуществить его намерение.
В поле зрения Зорге был еще один круг лиц, которому он придавал определенное значение, — это колония белогвардейцев во главе с атаманом Семеновым.
Эмигранты собирались в кабачке, в подвале с отсыревшими стенами, который содержал штабс-капитан Ткаченко на авеню Жоффр, недалеко от квартиры Зорге. «Главная квартира», как торжественно называли эмигранты свой клуб, помещалась позади бара в бывшей кладовой.
В переднем углу в старом золоченом киоте висела тусклая икона Николая-чудотворца, рядом на стене портрет царя Николая II, а под ним две скрещенные сабли с георгиевской лентой. В «главную квартиру» допускали только избранных, остальные собирались в большом зале, где сводчатые окна и потолки напоминали притвор обнищавшего храма. Посредине зала была невысокая эстрада, на которой стоял рояль и больше ничего не могло поместиться. Певица — дама в годах — исполняла старинные романсы, аккомпанируя себе на рояле. Ее грустно слушали, подперев подбородки кулаками, а когда пьянели, сами начинали петь «Боже, царя храни…»
Иногда в кабачок заходил певец Вертинский — высокий, пахнущий дорогими духами, элегантный, с золотыми перстнями на пальцах. На него глядели завистливо, потому что он жил лучше других эмигрантов и считался в Шанхае самым модным певцом. Артист заказывал двойную отбивную котлету, пил много пива, смирновской водки, говорил громко, уверенно, раскатисто хохотал. Иногда его подобострастно просили, и он соглашался что-то спеть даром. Пел грустные песни о родине, которая далеко, о минувших днях, о надоевших тропических странах. Потом уходил, разбередив себя и других.
К журналисту Джонсону в кабачке штабс-капитана Ткаченко относились с подчеркнутым вниманием, заискивали перед ним, часто заговаривали о своих нуждах, жаловались на интриги, бахвалились своим прошлым, предлагали принять участие в выгодном деле, где нужен лишь небольшой капиталец… Рихард не выказывал любопытства, рассеянно слушал эмигрантские пересуды, разыгрывал грубоватого гуляку-иностранца, который любит кутнуть, но знает счет деньгам. Иногда он за кого-то платил, кому-то одалживал по мелочам, в меру и сдержанно, чтобы не прослыть мотом. Здесь мистер Джонсон проявлял свои привычки и странности, но к ним относились терпимо. В разгар веселья он вдруг среди ночи просил тапершу сыграть Баха, задумчиво слушал и ревниво следил, чтобы в зале была полная тишина. Как-то раз он обрушился на подвыпившего белоэмигранта, который пытался танцевать под звуки торжественной оратории. Мистер Джонсон вытолкал святотатца за дверь. Когда умолкли последние аккорды, Рихард подошел к даме, игравшей Баха, поцеловал ей руку и положил на пианино несколько зеленых долларовых бумажек. Все это заметили, и таперша, бывшая воспитанница института благородных девиц, зарделась от удовольствия.
Здесь все говорили по-русски, но ни единым жестом Рихард не выдал, что он знает русский язык, ни одно русское слово не сорвалось с его губ. Он с безразличным видом слушал эмигрантские разговоры и терпеливо ждал…
