Георгий Гулиа - Ганнибал, сын Гамилькара
– Почему же, Рутта?
– Если вообще увидимся… Были у меня поклонники. Замуж за них собиралась. Один на дне. Где-то возле Балеар. Другой на берегу Ибера закопан. Третий где-то в Пиренеях пропал…
– Довольно, Рутта! Сколько их было?
– Много. Ведь я любвеобильна.
Бармокар обхватил голову руками.
– Спрячь ножку, Рутта.
– А что?
– Она выводит меня из себя.
– Ну так что ж? Я не боюсь тебя. Можем начать все сначала.
– Мне надо идти. Сотник рассердится.
– Разве он сильнее любви?
Он усмехнулся: при чем, мол, любовь, когда речь о сотнике?
Рутта вскочила, голая бросилась к нему на колени.
– А что если ты не уйдешь в поход?
– Как это? – удивился Бармокар.
– Очень просто: останешься со мной. Неужели тебе умирать охота?
– Почему умирать?
– А как же? Кто-то должен?
– Об этом я не думал.
– А ты подумай… Или ты боишься Гано Гэда?
– Не боюсь.
– Знай, он слабее тебя в десять раз.
– Правда?
– Можешь сказать ему об этом. Я теперь тебя ни на кого не променяю. – Она словно вспомнила что-то очень важное, чего давно не могла припомнить: – А хочешь, я пойду за тобой?
– Куда?
– Куда угодно. В самые Альпы!
– Женщин не берут в такой поход.
– Я последую с каким-нибудь обозом. Я переоденусь мужчиной.
– Из тебя мужчина не получится. Ты слишком женщина.
– Придумаю что-нибудь. Гано Гэд мог бы предложить что-нибудь. Он хитроумный.
Бармокар погладил ее волосы – такие шелковистые, такие ароматные от карфагенских благовоний.
– Когда поход?
– Ранней весной, Рутта.
– Это хорошо. Я брошу все и уйду с тобой.
На берегах Родана
Гано Гэд смотрел на волны Родана, точно впервые видел такую полноводную, шуструю реку. В том месте, где был устроен лагерь пращников, Родан плавно изгибался, вычерчивая на равнинной местности почти правильный полукруг. Вода была мутной после дождей, ничего хорошего не предвещала для того, кто пожелал бы перейти ее вброд.
– Ничего себе, – проговорил он, – чтобы сунуться в нее, надо иметь не врага на том берегу, а хороших помощников при переправе. Именно помощников, да числом поболее. Серьезная вещь, – заключил Гэд, словно в Карфагенском порту увидел полупустое рыбачье суденышко, возвращающееся с многодневной путины.
– Я так полагаю, Гэд: они немножко того… – сказал Бармокар, поглаживая ладонью алый шрам на щеке.
– Что – того?
– Знал командующий об этой реке?
Гэд строго воззрился на своего друга:
– Не говори глупостей, Бармокар! Ты не смотри на его молодость. Котелок у него варит за пятерых. Ты меня понял?
– Что же ты хочешь сказать?
– А то, что он знает и знал про эту реку столько, сколько не ведает о ней весь римский сенат. – И с портовым акцентом спросил: – Варишь?
– Варю, – в тон другу ответил Бармокар.
– Наш Ганнибал и шагу не ступит, пока семижды не отмерит. Я уверен, что реку эту он даже во сне видел такою, какою ему описывали лазутчики, А ты знаешь, сколько их у него?
– Откуда мне знать?
– Мне что – все разжевывать тебе и класть в рот? Не довольно Рутты?
– При чем тут Рутта?
– Забыл? Кто тебя познакомил с ней? Кто уступил ее тебе? – И Гэд добавил: – По-братски.
– Ну, ты. Но при чем сейчас она? – Бармокар нахохлился, как воробей в ненастье. Он стал в последнее время смешно дуться, когда Гэд произносил имя Рутты. – Давай условимся, Гэд…
– Давай.
– Я тебе благодарен за нее. Но больше не напоминай о ней, словно о… – И вдруг замолк.
– Говори, говори…
– Словно о гулящей девчонке из портового кабачка.
Гэд чуть не расхохотался.
– Извини меня, но, может, я кое-что запамятовал?
Бармокар вскинул глаза.
– Разве не я познакомил?
– Ты.
– Разве это было не в харчевне, Бармокар?
– В харчевне – да. Но не в кабачке портовом.
– Верно, не в кабачке. Ты думаешь, я уступил ее тебе со спокойным сердцем? Может, я любил ее…
– Как так – любил? – удивился Бармокар. У него, как у малого дитяти, отвисла нижняя губа.
– А очень просто: любил, и все. Может, и сейчас люблю. Ведь сердцу не запретишь.
Бармокар точно язык проглотил: смотрит на друга, в глазах много всякой всячины, а на кончике языка – ничего. Одна пустота.
Но Рутта слишком много значит для Бармокара, чтобы просто вот так закончить на полуслове разговор.
– Что ты хочешь сказать, Гэд?
– Вот так: ничегошеньки, – усмехнулся Гэд.
– Нет, ты что-то насчет любви заговорил…
– Что с того?
Как объяснить этому верзиле, этому идиоту карфагенскому, что нельзя походя мазать Рутту своей любовью? Уж лучше помолчи, если в голове одна дурость и ничего святого…
– Гэд, – серьезно сказал Бармокар, да так серьезно, что, казалось, вот-вот слезу вышибет из его глаз это самое, серьезное… – Что ты скажешь, если узнаешь… – И запнулся,
– Что узнаю?
– Большую тайну.
– Ничего не скажу. Буду хранить ее. До могилы.
Бармокар желал знать, смеется в душе этот верзила или говорит искренно…
– Это не военная тайна.
– Тем более. – В голосе Гэда появилась явная беззаботность.
– А ведь Рутта со мной…
Гэд, видно, не расслышал этих слов. Он продолжал глядеть на воду с беспокойством и любопытством. Широк этот проклятый Родан, и быстрина реки – не самое приятное для наступающего войска…
– Я говорю: Рутта со мной.
Гэд оглянулся на друга. Думал. Разве котелок его не варил? Должно быть, в это мгновение – нет…
– Что ты сказал?
– Я говорю: Рутта со мной.
Вот тут глаза у Гэда расширились, словно попался ему в руки золотой клад. Но котелок, видно, еще не сварил…
– Рутта, говоришь?
– Да, Рутта, Гэд.
– И что же с ней?
Бармокар бледнел еще больше обычного, когда волновался или попадал в неловкое положение.
– Ничего с ней. Она со мной.
– Как? – Гэд двинулся к другу, будто собирался подмять его, как иберийский медведь.
– А так! – нагловато ответил Бармокар. А чего ему было робеть?
– Ты говоришь, Рутта здесь? Где же?
Гано Гэд сделал полный круг, чтобы обозреть всю местность. И не увидел никого, кто бы…
– Где же Рутта, спрашиваю?
Сумерки быстро наступали. Чем темнее становилось небо, тем светлее делался Родан. Точно перекатывал он не воду, а живую ртуть. И звезды появлялись на небе – одна краше другой. Они посылали на землю холодный, но бодрящий свет, свет любви и счастья. Тот свет точно достигал земли, но, видно, мало было его, чтобы на всех хватило и любви, и счастья… Так казалось Бармокару. И он сказал об этом Гэду.
– Да, ты влюблен. И, кажется, не врешь: Рутта где-то здесь. Только она может надоумить мужчину говорить нечто философское.
– Я говорю правду: она здесь.
– Кто ее взял?
– Я.
– И она согласилась?
– Точнее, она заставила меня взять ее с собой.
– В этот поход?
– Да.
– Эта легкомысленная Рутта?
– Она – умная.
Гано Гэд из-за темноты плохо видел черты лица Бармокара. Ему хотелось заглянуть в глаза другу: неужели он и в самом деле так влюбился? Да и здесь ли Рутта?..
– Она помогает погонщикам слонов.
– Женщина в военном стане? – поразился Гэд.
– Она переодета индийским юношей. Я надеюсь, ты не выдашь ее? И меня тоже?
– А ежели смерть?
– Я ей тоже говорил о ней.
– Что же Рутта?
– «Перед смертью все равны», – сказала она.
– Это на нее похоже.
– А еще сказала так: «Я хочу, хотя бы однажды, разделить все тяготы с любимым».
– Это с тобой, что ли? – удивился Гэд.
– Да, – смущенно ответил Бармокар.
– Послушай, брат, – сказал Гэд, – мы имеем дело с настоящей любовью, что ли?
– Кто это – мы?
Гэд призадумался: оскорбил, что ли, своего друга? И он объяснил:
– Я имею в виду тебя и Рутту.
– Допустим.
– Обиделся, что ли?
– Нет.
– Послушай, ты не ставь меня в глупое положение. Я познакомил тебя. Я уступил ее тебе. И ты же на меня в обиде?
– Нет.
– А в голосе твоем – гнев.
– Я сердит на себя.
– Не будем ссориться. – Гэд обнял друга за плечи. – Лучше показал бы мне ее. Как она выглядит в этом индусском наряде?
– Хорошо выглядит.
Бармокар походил на драчливого барана. Он и в самом деле готов был подраться – как-то по-дурацки вел себя этот Гэд. Мало ли что случалось прежде с Руттой? Было, да сплыло! И незачем Гэду совать нос в чужое дело. Любовь его не касается…
– Я же к тебе по-братски отношусь, Бармокар.
– И я.
– Так в чем же дело? Веди меня к ней. Покажи ее.
– Они готовят слонов к переправе.
– Это хорошо. Пойдем поглазеем. Скоро и нам придется лезть в воду…
Бармокар колебался, а потом вдруг кинулся вперед, в темень, и крикнул:
– Пошли!
Двигались они вдоль берега, туда, где горели костры. Здесь суетилось много людей: плотничали, забивали гвозди, вязали бревна. Начальники требовали тишины. И чем больше пытались понизить голос, тем больше гудел ночной воздух. А река каким-то странным образом усиливала звуки.
