Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве
— Да, но — студентов, студентов…
— Ум школяра не засеян предрассудками. Душа его не менее восприимчива.
Поначалу Паллас и сам не был достаточно уверен в своем решении. Вдруг заупрямился.
Советник Тауберт пожевал бескровными губами — напомнил Палласу земляного червя, отнесенного не к тому классу.
— Господин советник, у вас есть ученики?
— Под моим надзором университет, гимназия, — вспылил Тауберт.
— А один ученик — всего один, — вами выпестованный?
— Это досужий вопрос.
Разговор шел на немецком языке. Казалось бы, говорили два человека, которые должны хорошо понимать друг друга — не поняли.
Тауберт напыжился, махнул рукой.
Паллас самого Линнея переспорил — этому ли советнику тягаться?
4— Дядь Ксень, дядя Ксень! — Вася стоял в дверях «алхимической» комнатенки Шумского, сиял всеми выступившими на лице веснушками, глазами.
— Ну? — повернулся к крестнику Шумский, перепачканный с ног до головы каким-то белым составом.
— В экспедицию зачислен! В Сибирь с тобой иду…
Ксенофонт Шумский вытер руки о фартук.
— Ну, крестник, удружил. Ныне у нас что? Четырнадцатый апрель — день Мартына, лисогона. Лиса кочует, перебирается в новую нору. Выходит, и мы с тобой в кочевье пойдем.
5Разве такая новость в тайне пребудет? Скоро вся гимназия знала: четвертого, «верхнего», класса ученик Зуев выбран иноземцем Палласом в путешественный отряд. С полным коштом, полноправным членом. Такого еще не бывало за всю историю гимназии.
На этаж к гимназеям ввалилась шумная компания студентов университета.
— Который тут Зуев?
Студенты отступили, дабы пристальнее разглядеть сие явление.
А явление самое смехотворное, веснушчатое, худенькое, несколько даже растерянное.
Высоколобый детина расшаркался перед мальчиком, легонько откинув полу кафтана:
— Ве-уз?
— Это по-каковски? — спрашивает Вася.
— Месье, — удивляется высоколобый. — Молвят, знаете премного языков. А это, между прочим, по-таковски.
Глядят как на зародыша в кунсткамере.
Ве-уз? Ве-уз? Что бы это значило? Ах, вот что! Фамилию перевернули.
— Тебя в Палласову команду взяли?
— Ну, меня. А что?
— Ах, ах, — причитает детина. — Такой пассаж. Тебя, что же, герр Паллас в торбу закинет?
Во дурачье!
— Знаешь, кто ты есть? — вспыливает Вася. — Ка-руд.
Вася животом ложится на гладкие лестничные перила и скатывается вниз, прямо к подъезду. Теперь — во двор, за сарай… Хохочет. Пусть детина знает, кто он есть. По-таковски!
Накануне отъезда Мишенька Головин подарил товарищу шерстяные носки, Фридрих Рихман резную шкатулку — записи складывать. Коля Крашенинников сунул отцовскую книжку.
— С дороги письма станешь писать?
— А то нет.
— Да гекзаметром, гекзаметром, — умоляет Коля Крашенинников. — В сибирские страны отпра-авился Зуев Васи-и-лий, сын голоштанный со-олдатский, в обе-е-д само-оедов…
Прервал лицедейский плач.
— Послушай, как самоеды-то начнут жрать, распорядись, чтобы варежки и носки обратно прислали. В кунсткамере выставим. — И скорчил рожу. — На кого ты нас, Васенька, покинул. Из гимназии ушел в края безвестные. Румовский проглядит звезду полнощную, «мадама» в монастырь уйдет из гимназии, а товарищи твои осиротевшие…
В покои мимоходом заглянул учитель русского языка адъюнкт Мокеев, длинный, как гекзаметр, поставленный стоймя.
— К славе идешь, школяр! — И не удержался от Кантемирова стиха: — «Ведут к ней пути многи, на которых смелые не запнутся ноги».
ЗЕМЛЕПРОХОДЕЦ
Глава, в которой выясняется, что герой повести обладает некоторыми полезными знаниями и в результате попадает в плен
По ухабистым, душу выматывающим российским трактам обоз тянулся вперевалку, враскачку, основательно вымеряя каждую бесприютную версту.
Когда головная карета, а за нею несколько кибиток и фур, покрытых парусиной, вкатывали на подворье, ямщики, служилые люди не скрывали любопытства:
— Не то цыганский табор, не то на турка войной!
— Какой на турка! Турок, вон он где! Феатр для представления сцен.
— А может, вербовать новобранцев?
— Не землемеры ли?
Пока Паллас предъявлял смотрителю подорожные, Вальтер и Соколов хлопотали о ночлеге, ямщики подманывали Зуева.
— Эй, малый, кто таковы?
— Научный отряд.
— Далече?
— А в самую Сибирь. Для изыскания идем.
— Изыскивать-то кого? Беглых?
— Достопамятности.
— Редкая птица, видать, их сиятельство. А ты по какой нужде?
— Да сбоку припека!
— Грозный начальник-то?
— Ох, грозен…
— А старик с бородищей?
— Чучела из зверей да птиц делает.
— А те оба-два со шпагами?
— Те? О-у-у-у, — пугает Вася ямщиков. — Кто не по ним — голову с плеч. Чик-чирик.
Вася хватает палку, врубается в заросли крапивы, молотит налево-направо, гикая, сердито урча, показывая, как расправляются мушкетеры с теми, кто излишне любопытен.
Служивый с разбойной мордой, с нестриженными патлами прикрикивает:
— Язык-то тебе шпагой бы окоротить. Чик-чирик, чик-чири-и-ик.
— Но, но! — принимает гордую осанку Зуев. — Поговори мне, патлатый.
— Фьють! — пугает мальца патлатый. — Чижик. Портки-то держи, чтоб не соскочили.
Экспедиция за год преодолела множество рек и речек, тонула в болотах, выкарабкивалась из непролазных, засасывающих грязей, мокла под дождями, убегала от настигающих эпидемий, спасалась от метелей, куталась от морозов, ночевала под открытым небом, хлюпала простуженными носами, похоронила двух егерей.
Паллас потемнел лицом, от европейского лоска следа не осталось — кожа на руках заскорузла, покрылась цыпками, рыжие брови выгорели, линялый кафтан висел мешком. Но устали не знал. Невзгоды пути точно заряжали энергией, прибавляли любознательности. Буравил камни, пробивал шурфы, вскидывая высоко ноги, кидался за диковинными бабочками, насекомыми, не брезговал вытащить из свежего пласта червячка и, двумя пальцами схвативши острый кончик, разглядывать как бы впервые в жизни. И между делом заносил в клеенчатую тетрадь реченья местных жителей, описывал промыслы, узнавал, что сеют крестьяне, какая земля лучше родит, какие минералы залегают в пути следования.
«Глядеть! Щупать! Осязать!» — так Паллас обозначил главную задачу экспедиции.
И этим заповедям он следовал столь неистово, что усидеть рядом с ним в спокойствии мог разве только самый ленивый.
Вальтер знал минералы. Его коллекция уже теперь могла бы украсить любой музей.
Никита Соколов славился химическими опытами — от него вечно пахло нашатырем. От кислот руки были в волдырях.
А Зуев? Смазать дегтем колеса — с милым нашим удовольствием. Подшить на фурах изорвавшуюся парусину — где наша большая игла? По поручению Палласа скакал в деревню, чтобы распорядиться о ночлеге. Нагонял страху на ленивых паромщиков и тугодумных сельских старост, которые никак не могли уяснить, кто же едет.
— Член трех заграничных академий. Их сиятельство!
Мужики спешили исполнить требование расторопного паренька, не переставая удивляться, что у такого сиятельного вельможи в подручных этакий малолеток. Пойми господ.
Шумский не успевает отмерять время по привычному для него календарю. Отошел январский Афанасий — ломонос, береги нос. Остались позади мартовские Герасим-грачевник и Василий-капельник. И апрельский Мартын-лисогон, и апрельская Мария-заиграй-овражки благополучно отпустили экспедицию. И июльские Мария — сильные росы и Илья-громоносный, и сентябрьский Никита-гусепролет, и ноябрьский Филипп с его заговеньем, и студеный декабрьский Никола, как незримые, но добрые духи из сказок, расстилали перед путешественным отрядом бесконечные дали, листали, как в книжице, день за днем — с морозами и базарным грачиным граем, со сверкающей капелью на потемневших ветках берез, с овражками, полными талой воды, с утренними росами на лугах, и громами в небе, и хрупкой остекленевшей гололедью в наезженных колеях почтового тракта.
Как славно в путешественной команде! Зуев готов немедля прийти на помощь, когда в том есть нужда.
Шумский толчет в ступе для своих бальзамических составов какие-то кристаллы.
— Дядь Ксень, помочь?
— Потолки, руки небось не отвалятся.
Бум, бум, бум! Пестик колотится в медной ступе, похожей на опрокинутый колокол. Толочь ради толчения — большой ли интерес? А можно в колокола ударить, и тогда пестик становится звонким языком — он поет: то тревожно, то бубенцами, залихватски. Эй, народ, на праздничное гулево: пляшут скоморохи под гусли и балалайки; качели — от земли к небу, от неба к земле; песельники в нарядных рубашках. Динь, динь, динь!
