Андрей Посняков - Московский упырь
– Ага, как же! – Иван сдул с кончика пера бурую чернильную каплю. – Раз уж начал… Да и немного тут… Сейчас вот о Митькиных ворожеях напишу… О кузнеце и дочке его, как ее?
– Марье, – подсказал Прохор и, немного подумав, добавил: – Только не рано ли про нее писать? Еще ведь ничего не ясно.
Иван задумчиво почесал за ухом и заново обмакнул в чернильницу перо:
– Правильно, рано. А то в следующем отчете не о ком писать будет. – Он скорописью набросал последнюю фразу и вывел подпись – заковыристую и непонятную, как у всех приказных. – Ну, вот и все, парни.
На следующий день, прямо с утра, Прохор направился на Кузнецкую. Шагалось легко, радостно. Стоял небольшой морозец, и яркое солнце весело слепило глаза, отражаясь в замерзших лужах. Над избами Замоскворечья поднимались в бирюзовое небо многочисленные дымы – с утра топились печи, пахло кислыми щами, свежим, только что испеченным хлебом, навозом и парным молоком – не всех еще коров переели в голодную пору, а точнее, чуть оправившись, завели новых. Не все, правда, далеко не все, много было недовольных, обиженных, сирых…
А вот владелец нескольких кузниц Тимофей Анкудинов к таковым явно не относился. Уверенный в себе был мужик, коренастый, сильный.
– Так ты, стало быть, кузнец, парень? – Сидя в горнице, он внимательно осматривал гостя.
– Молотобоец, – усмехнулся тот.
– Пусть так… А кто тебе сказал, что мне кузнецы надобны?
Прохор хохотнул:
– Так об том вся Кузнецкая толкует!
– Гм… – Тимофей прищурил глаза и вдруг, схватив лежавшую на лавке шапку, вскочил на ноги. – Идем!
– Куда? – удивился Прохор.
– В кузню. – Теперь уж пришла очередь Тимофея смеяться. – Ужо, покажешь свое умение.
– А и покажу! – Парень задорно тряхнул чубом. – Эх, раззудись плечо! Давай, хозяин, кувалдочку.
Тимофей без лишних слов показал пальцем на стоявшую во дворе кузницу, на кузнеца у наковальни, на подмастерьев, раздувавших мехами горн.
– Молотобоец, говоришь? – Анкудинов с усмешкой кивнул кузнецу. – А ну, дядько Михай, спытай парня!
Кузнец взял в руку щипцы и показал рукой в угол:
– Ну, что стоишь? Бери кувалду.
– Посейчас… Кафтан скину только.
Подумав, Прохор скинул и рубаху – жаль прожечь, новая, – прикрыл богатырскую грудь узеньким кожаным фартуком, подмигнул кузнецу:
– Показывай, куда бить.
Взяв в руки небольшой молот, кузнец вытащил из горнила раскаленную до красноты заготовку… ударил молотком – дзинь.
Бухх – ухнул кувалдой Прохор, с первого удара угодив в нужное место.
Кузнец довольно кивнул, снова пристукнул молоточком – дзинь.
Бухх!
Дзинь – бухх! Дзинь – бухх!
И только искры летели!
А Прохор… Прохор даже временами прикрывал глаза – такое удовлетворение испытывал от возвращения к старому своему ремеслу; тяжелая кувалда летала в его руках, словно перышко, блестели глаза, и оранжевые зарницы горна окрашивали покрывшуюся потом кожу.
– Молодец парень! – обернувшись, прокричал кузнец.
Хозяин кузницы Тимофей довольно ухмылялся.
А Прохор на них не глядел – увидал вдруг у входа в кузницу молодую красивую деву. Голубоглазую, с русыми косами. Дева смотрела на него с таким восхищением, что Прохор аж покраснел, засмущался, чего уже давненько за ним не водилось.
– Ну, хватит, хватит, парень. Положи кувалду – беру тебя молотобойцем, беру!
Послушно поставив кувалду в угол, Прохор подошел к рукомойнику…
– Хозяин, водица-то у тебя кончилась!
– Сейчас принесу… – Лишь сверкнули голубизною глаза.
Исчезла, убежала красавица… И вновь вернулась, уже с кувшином:
– Наклонися, солью.
Прохор наклонился, подставил под холодную струю спину.
– Эх, хорошо!
Отфыркиваясь, поднял голову:
– Тебя как звать-то, краса?
– Марьюшка, – потупила очи дева. – Марья.
Глава 4 Прочь!
Сыскное ведомство постоянно расширяло свою деятельность.
Р. Г. Скрынников. Россия в начала XVII в. Смута
Январь-февраль 1605 г. Москва
Марьюшка потом рассказывала Прохору, как увидала его в первый раз, в кузнице. Этакий мускулистый голубоглазый великан с рыжеватой бородкой, с кувалдой, похожий на какого-то древнего северного бога. Запал, запал дюжий молотобоец в трепетное девичье сердце, – то же и сам чувствовал, и, надо сказать, чувство это очень Прохору нравилось. Красива была Марья, к тому же добра и умна – последние качества молотобоец разглядел чуть позднее, когда нанялся-таки в кузницу, хотя попервости вовсе не собирался махать молотом, да вот Марьюшкины глаза смутили.
Всю неделю – пока работал Прохор – девчонка постоянно прибегала в кузницу – то пирогов принесет, то квасу. Сама встанет у входа, смотрит, как летят из-под молота искры, как шипит опущенное в студеную воду железо, как оно изгибается, подчиняясь ударам, принимает форму подковы, дверной петлицы, рогатины.
– Вот спасибо, Марьюшка! – Кузнец и молотобойцы уписывали пироги за обе щеки. – Дай Боже тебе здоровьица да хорошего жениха.
Девушка краснела, смущалась, а парни хохотали еще пуще. Лишь Прохор иногда хмурился да одергивал – совсем, мол, смутили девку.
Как-то, закончив работу, Прохор умылся, оделся и, направившись к воротам, быстро оглядел двор, с удовлетворением увидав неспешно прохаживавшуюся девчонку. Длинный бархатный саян темно-голубого цвета, поверх него – пушистая телогрея, сверху – шубка накинута, сверкающая, парчовая, с куньим теплым подбоем, на ногах сапожки черевчатые, на голове круглая шапка соболья, жемчугом изукрашена, не кузнецкая дочь – боярыня, – видать, баловал Тимофей Анкудинович дочку.
Прохор нарочно замедлил шаг, наклонился, зачерпнул из сугроба снег – сапоги почистить. Скосил глаза – ага, девица тут как тут:
– Далеко ль собрался, Проша?
– Домой, – молотобоец улыбнулся. – Ну, куда же еще-то?
– А далеко ль ты живешь?
– Да недалече…
– Пройтись, что ли, с тобой, прогуляться до Москвы-реки да обратно? Денек-то эвон какой!
Денек и впрямь выдался чудный – с легким морозцем и пушистым снегом, с бирюзовым, чуть тронутым золотисто-палевыми облаками небом, с сияющим почти по-весеннему солнышком. Сидевшие на стрехе воробьи радостно щебетали, не видя подбиравшуюся к ним рыжую нахальную кошку. Оп! Та наконец тяпнула лапой – хвать! Мимо! Подняв нешуточный гвалт, воробьиная стайка перелетела на ближайшую березу, а кошка, не удержавшись, кубарем полетела в сугроб, слету вставая на лапы.
– Так тебе и надо, Анчутка, – погрозила пальцем Марьюшка. – Не воробьев – мышей в амбаре лови!
– Прогуляться, говоришь? – Прохор сделал вид, что задумался. – Инда, что же – пошли! Только это… матушка не заругает?
– Не заругает, – засмеялась девчонка. – Наоборот, рада будет, что не одна пошла, а из своих с кем-то.
Про батюшку Прохор не спрашивал, знал уже – Тимофей Анкудинович с утра раннего выехал в Коломну – договариваться со знакомым купцом о железной руде. Потому-то и закончили сегодня рано, правда, отнюдь не по принципу «кот из дому, мыши в пляс» – заданный хозяином «урок» выполнили: без обеда трудились и почти что без передыху. Зато вот и закончили – едва полдень миновал.
– Эх, что ж делать? – Прохор почесал бороду и махнул рукой. – Пошли!
Таких гуляющих, как они, на Кузнецкой хватало, и чем ближе к центру, тем больше. Когда свернули на Ордынку, ахнули: вся улица была запружена народом – молодыми приказчиками, подмастерьями, купцами, детьми боярскими, девушками в цветастых платках и торлопах, детьми с санками и соломенными игрушками, какими-то монахами и прочим людом. В толпе деловито шныряли торговцы пирогами и сбитнем:
– А вот сбитенек горячий!
– Пироги с капустою, с рыбой, с горохом!
– Сбитень, сбитень!
– Пироги, с пылу, с жару – на медное пуло – дюжина! Подходи-налетай!
Прохор подмигнул девушке:
– Хочешь сбитню, Маша?
– Маша? – Марьюшка засмеялась. – Меня только матушка так называет, да еще бабушка звала, когда жива была… Царствие ей небесное! – девушка перекрестилась на церковную маковку.
– Бабушка, говоришь? – усмехнулся Прохор. – Ну, вот теперь и я буду. Не против, Маша?
– Да называй как хочешь… Только ласково! Ну, где же сбитень?
– Сейчас.
Парень поискал глазами мальчишку-сбитенщика, подозвал… Как вдруг, откуда ни возьмись, вынырнули трое нахалов в кафтанах немецкого сукна, подпоясанных разноцветными кушаками.
– Эй, сбитенщик! Налей-ко нам по стакашку!
– Эй, парни, сейчас моя очередь, – спокойно произнес Прохор.
Все трое обернулись, как по команде. Чем-то они были похожи – молодые, лет по двадцать, кругломордые, глаза смотрят с этаким презрительным полуприщуром, будто и не на человека вовсе, а так, на какую-то никчемную шушеру.
