Андрей Посняков - Московский упырь
Бухх!
Дзинь – бухх! Дзинь – бухх!
И только искры летели!
А Прохор… Прохор даже временами прикрывал глаза – такое удовлетворение испытывал от возвращения к старому своему ремеслу; тяжелая кувалда летала в его руках, словно перышко, блестели глаза, и оранжевые зарницы горна окрашивали покрывшуюся потом кожу.
– Молодец парень! – обернувшись, прокричал кузнец.
Хозяин кузницы Тимофей довольно ухмылялся.
А Прохор на них не глядел – увидал вдруг у входа в кузницу молодую красивую деву. Голубоглазую, с русыми косами. Дева смотрела на него с таким восхищением, что Прохор аж покраснел, засмущался, чего уже давненько за ним не водилось.
– Ну, хватит, хватит, парень. Положи кувалду – беру тебя молотобойцем, беру!
Послушно поставив кувалду в угол, Прохор подошел к рукомойнику…
– Хозяин, водица-то у тебя кончилась!
– Сейчас принесу… – Лишь сверкнули голубизною глаза.
Исчезла, убежала красавица… И вновь вернулась, уже с кувшином:
– Наклонися, солью.
Прохор наклонился, подставил под холодную струю спину.
– Эх, хорошо!
Отфыркиваясь, поднял голову:
– Тебя как звать-то, краса?
– Марьюшка, – потупила очи дева. – Марья.
Глава 4
Прочь!
Сыскное ведомство постоянно расширяло свою деятельность.
Р. Г. Скрынников. Россия в начала XVII в. СмутаМарьюшка потом рассказывала Прохору, как увидала его в первый раз, в кузнице. Этакий мускулистый голубоглазый великан с рыжеватой бородкой, с кувалдой, похожий на какого-то древнего северного бога. Запал, запал дюжий молотобоец в трепетное девичье сердце, – то же и сам чувствовал, и, надо сказать, чувство это очень Прохору нравилось. Красива была Марья, к тому же добра и умна – последние качества молотобоец разглядел чуть позднее, когда нанялся-таки в кузницу, хотя попервости вовсе не собирался махать молотом, да вот Марьюшкины глаза смутили.
Всю неделю – пока работал Прохор – девчонка постоянно прибегала в кузницу – то пирогов принесет, то квасу. Сама встанет у входа, смотрит, как летят из-под молота искры, как шипит опущенное в студеную воду железо, как оно изгибается, подчиняясь ударам, принимает форму подковы, дверной петлицы, рогатины.
– Вот спасибо, Марьюшка! – Кузнец и молотобойцы уписывали пироги за обе щеки. – Дай Боже тебе здоровьица да хорошего жениха.
Девушка краснела, смущалась, а парни хохотали еще пуще. Лишь Прохор иногда хмурился да одергивал – совсем, мол, смутили девку.
Как-то, закончив работу, Прохор умылся, оделся и, направившись к воротам, быстро оглядел двор, с удовлетворением увидав неспешно прохаживавшуюся девчонку. Длинный бархатный саян темно-голубого цвета, поверх него – пушистая телогрея, сверху – шубка накинута, сверкающая, парчовая, с куньим теплым подбоем, на ногах сапожки черевчатые, на голове круглая шапка соболья, жемчугом изукрашена, не кузнецкая дочь – боярыня, – видать, баловал Тимофей Анкудинович дочку.
Прохор нарочно замедлил шаг, наклонился, зачерпнул из сугроба снег – сапоги почистить. Скосил глаза – ага, девица тут как тут:
– Далеко ль собрался, Проша?
– Домой, – молотобоец улыбнулся. – Ну, куда же еще-то?
– А далеко ль ты живешь?
– Да недалече…
– Пройтись, что ли, с тобой, прогуляться до Москвы-реки да обратно? Денек-то эвон какой!
Денек и впрямь выдался чудный – с легким морозцем и пушистым снегом, с бирюзовым, чуть тронутым золотисто-палевыми облаками небом, с сияющим почти по-весеннему солнышком. Сидевшие на стрехе воробьи радостно щебетали, не видя подбиравшуюся к ним рыжую нахальную кошку. Оп! Та наконец тяпнула лапой – хвать! Мимо! Подняв нешуточный гвалт, воробьиная стайка перелетела на ближайшую березу, а кошка, не удержавшись, кубарем полетела в сугроб, слету вставая на лапы.
– Так тебе и надо, Анчутка, – погрозила пальцем Марьюшка. – Не воробьев – мышей в амбаре лови!
– Прогуляться, говоришь? – Прохор сделал вид, что задумался. – Инда, что же – пошли! Только это… матушка не заругает?
– Не заругает, – засмеялась девчонка. – Наоборот, рада будет, что не одна пошла, а из своих с кем-то.
Про батюшку Прохор не спрашивал, знал уже – Тимофей Анкудинович с утра раннего выехал в Коломну – договариваться со знакомым купцом о железной руде. Потому-то и закончили сегодня рано, правда, отнюдь не по принципу «кот из дому, мыши в пляс» – заданный хозяином «урок» выполнили: без обеда трудились и почти что без передыху. Зато вот и закончили – едва полдень миновал.
– Эх, что ж делать? – Прохор почесал бороду и махнул рукой. – Пошли!
Таких гуляющих, как они, на Кузнецкой хватало, и чем ближе к центру, тем больше. Когда свернули на Ордынку, ахнули: вся улица была запружена народом – молодыми приказчиками, подмастерьями, купцами, детьми боярскими, девушками в цветастых платках и торлопах, детьми с санками и соломенными игрушками, какими-то монахами и прочим людом. В толпе деловито шныряли торговцы пирогами и сбитнем:
– А вот сбитенек горячий!
– Пироги с капустою, с рыбой, с горохом!
– Сбитень, сбитень!
– Пироги, с пылу, с жару – на медное пуло – дюжина! Подходи-налетай!
Прохор подмигнул девушке:
– Хочешь сбитню, Маша?
– Маша? – Марьюшка засмеялась. – Меня только матушка так называет, да еще бабушка звала, когда жива была… Царствие ей небесное! – девушка перекрестилась на церковную маковку.
– Бабушка, говоришь? – усмехнулся Прохор. – Ну, вот теперь и я буду. Не против, Маша?
– Да называй как хочешь… Только ласково! Ну, где же сбитень?
– Сейчас.
Парень поискал глазами мальчишку-сбитенщика, подозвал… Как вдруг, откуда ни возьмись, вынырнули трое нахалов в кафтанах немецкого сукна, подпоясанных разноцветными кушаками.
– Эй, сбитенщик! Налей-ко нам по стакашку!
– Эй, парни, сейчас моя очередь, – спокойно произнес Прохор.
Все трое обернулись, как по команде. Чем-то они были похожи – молодые, лет по двадцать, кругломордые, глаза смотрят с этаким презрительным полуприщуром, будто и не на человека вовсе, а так, на какую-то никчемную шушеру.
– Отойди, простофиля.
– Ой, Проша, уйдем, – уцепилась за руку Маша.
– Ого, какая красуля! – Один из парней ущипнул девушку за щеку. – Пойдем с нами, краса, пряниками угостим!
Вся троица обидно захохотала.
– Постой-ка, Маша. – Прохор осторожно отодвинул девушку в сторону и обернулся к нахалам. – Эй, гниды! Это кто тут простофиля?
– Как-как ты нас обозвал?! – Парни явно не ждали подобного, по всему чувствовалось, что здесь они были свои, а здешний народец их откровенно побаивался.
– А ну, отойдем поговорим! – Один из парней вытащил из-за голенища длинный засапожный нож.
Народ испуганно подался в разные стороны.
– А чего отходить-то? – Пожав плечами, Прохор сделал шаг вперед и, не замахиваясь, профессионально ударил того, что с ножом, в скулу левой рукой, а ребром правой ладони нанес удар по руке.
Вскрикнув, нахалюга отлетел в одну сторону, нож – в другую. А Прохор, как и полагается давнему кулачному бойцу, быстро оценив ситуацию, молнией метнулся к оставшимся.
Р-раз! – с ходу заехал правой, да так, что парнище кувырком полетел в сугроб.
Два! – треснул третьему ладонями по ушам.
Тот аж присел, заскулил:
– Ой, дядька, бо-о-ольно!
Стукнув нахала кулаком в лоб – так, чтоб повалился наземь, Прохор подскочил к выбиравшемуся из сугроба. Тот, дурачок, еще бормотал какие-то угрозы. Пару раз намахнув по сусалам, молотобоец схватил обмякшего парня в охапку и под злорадный хохот присутствующих забросил за первый попавшийся забор.
– От молодец, паря! – крикнул кто-то в толпе. – Осадил посадскую теребень!
– Счас! – Прохор вытер руки о полы кафтана. – Остатних тоже заброшу.
Он поискал глазами нахалов… ага, сыщешь их, как же – давно уже и след простыл. Да и черт с ними!
– Прошенька! – кинулась на грудь Маша. – А вдруг они бы тебя – ножиками?
– Не сделан еще тот ножик… – Прохор усмехнулся и весело подмигнул девушке. – Ну что? Идем дальше гулять? Ой, сбитню-то так и не попили. Эй, сбитенщик!
– Да ну его, этот сбитень, – отмахнулась девушка. – Потом попьем. Пошли-ка лучше к реке.
– Пошли.
Дивный по красоте вид открывался с южного берега Москвы-реки! Заснеженная пристань с вмерзшими в лед судами, людное торжище – торговали прямо на льду! – красно-кирпичные башни Кремля, зубчатые стены, сияющие купола соборов, высоченная громадина Ивана Великого.
– Да-а, – восхищенно протянул Прохор. – Красив город Париж, и Тихвинский посад ничего себе, но Москва, пожалуй, всех краше!
– То верно, – Марьюшка вдруг зарделась, будто Прохор не Москву, а ее похвалил, помолчала немного. – Как ловко ты их раскидал!
– Я ж кулачным бойцом был, Маша!
Прохор все думал, как бы перевести разговор на Ефима… Но вокруг было так красиво – пушистый, искрящийся на солнце снег, гуляющие люди, светлая лазурь неба над красными башнями Кремля – и сердце билось так радостно, что совсем ни о чем не хотелось думать. Прохор почесал бороду, помолчал да спросил напрямик:
