Ада Федерольф - Рядом с Алей
Говорил Афоня хорошим русским языком, чувствовалось, что он смолоду был способным и восприимчивым парнем и общение с революционерами не прошло для него даром. Сталин в то время общался с Я. М. Свердловым, Спандаряном и другими товарищами, проживавшими в ссылке в Туруханске. О Сталине (а в то время он был еще «вождем и учителем» и живым для многих ужасом) Афоня отзывался очень скептически. То «рыбу ловили вдвоем, – говорил Афоня, – а забирал ее он один», то сговаривались плыть в лодке за утками, так он наедался, а Афоне, по его словам, давал одну простоквашу, от которой того несло и приходилось часто приставать к берегу, что Афоня вспоминал с обидой. Кормили тогда ссыльных досыта, и можно было не скупиться.
О других же ссыльных, в особенности о Я. М. Свердлове, его жене и Спандаряне, Афоня отзывался восторженно. Старожилы Туруханска помнили, что Свердлов организовал первую метеостанцию, где сам и работал. Был первым, кто научил местное население выращивать картофель в короткое туруханское лето, яровизируя его до посадки в ящике с опилками. Рассказывали, что Свердлов с женой лечили местное население простыми, доступными средствами и надолго оставили по себе добрую память.
По утрам Аля протапливала печку, чтобы сварить картофель на завтрак. Я сразу убегала в лесничество, а Аля еще с полчаса оставалась дома.
Как мы вечером бежали домой к печке, к крупяному супу, заправленному луком, к вареной или жареной картошке! Потом топили, становилось тепло и уютно, были сыты, и неодолимо клонило ко сну.
Так жили день за днем, а в воскресенье я оставалась дома одна (у Али выходной был в понедельник), если не было чего-либо экстренного. В такие дни я с утра топила печь, иногда пекла пироги из темной муки с брусникой или голубикой, и Аля приходила в теплый дом с горячей едой. Тут можно было немного почитать, что-нибудь написать. Пастернак и Алина тетка Лиля прислали немного книг. Было время, когда Аля пробовала свои силы в стихах. Одно из них она мне читала. Мне оно очень понравилось, но сама Аля была невероятно требовательна к себе. Тут было особое дело. Аля никогда не забывала, что она дочь гениального поэта, и это сознание сковывало ее и лишало веры в свои силы.
Думаю, что, не вмешайся судьба, она обязательно писала бы, но прозу. В этом отношении она себя почти не проявила. Позднее, уже в Москве, она нашла себя в своих художественных поэтических переводах, в которых достигла настоящего мастерства.
После ливневого оползня мы немного перестроили свой домик. Теперь у нас были холодные светлые сени, кухонька, она же столовая, с дверью в утепленную кладовую. В укрупнении и перестройке кухни нам помогали наш сосед Корман, Николай Демченко – сын первого секретаря обкома партии Украины и латыш Веранд, сам построивший себе дом на Почтовой улице из им же срубленного леса. За лесом ходила и я, работая наравне с мужчинами. Потом уже мы с Алей ходили в болота за мхом для конопатки. Глина и песок были рядом. Домик вышел на славу – уютный и светлый. Мы завели комнатные цветы.
К собаке Пальме присоединился кот Роман, и стало в нашей семье уже четверо. По воскресеньям я сидела у кухонного стола, ожидая, когда на тропинке с обрыва покажутся Алины длинные ноги. Пальма с радостным визгом вырывалась из дома и, подбегая к Але, прыгала, стараясь лизнуть в лицо, а кот Роман встречал ее интенсивным мурлыканьем.
Аля сделала целую серию картин – ледоход в белые ночи. Она сидела у окна за своим столом и торопилась, так как льдины плыли довольно быстро и все менялось. Картины все целы. В сущности, свободного времени было очень мало, так как Аля много работала и очень уставала. Иногда мечтала, что вот снова приедет сюда, на север, на Енисей, уже свободная, засядет в какой-нибудь живописной глуши, например, в Заливе, и напишет книгу своих воспоминаний, озаглавив ее «Мои 100 встреч».
Каждая из нас по вечерам рассказывала о впечатлениях дня, о том простодушном невежестве, с которым мы постоянно сталкивались. Аля, шутя, иногда передразнивала свое начальство, оставаясь совершенно серьезной. Актеркой она была в отца, обладала талантом имитации и непревзойденным искусством яркого, образного рассказа, участвуя в окружающем веселье разве легким смешком. Я никогда не слышала, чтобы она громко смеялась, и не видела ее жестикулирующей. Аля была во всем сдержанна и скупа во внешних проявлениях эмоций.
– Ты знаешь, – говорила она, – я себя все чаще и чаще ловлю на жестах и привычках отца – папа, смеясь, оставался серьезным, только поглаживал свой нос, я тоже; когда папа, обдумывая что-либо, садился, то перекидывал ногу на ногу и верхнюю немного раскачивал, я – тоже.
В лесничестве я совсем освоилась, старательно делала, что могла, иногда даже пописывала заметки в местную газету. Лесничий неизменно ставил под ними свою подпись и относил в редакцию. Через одну-две недели, помахивая передо мной какой-нибудь пятеркой, говорил:
– Вот опять за заметку дали, говорят, несите еще. Я до сих пор не знаю, понимал ли он, что брал, по существу, деньги, заработанные мной, или уж был очень хорошо проинструктирован, как обращаться с политическими ссыльными, не имеющими права выступать в печати.
Штат в лесничестве у нас был не заполнен, и иногда приходил какой-нибудь якут наниматься в лесники. Приходил он обычно в сакуе, которую снимал во дворе, оставаясь в унтах и телогрейке. Переступал порог комнаты, стаскивал с головы шапку, садился на пол, доставая кисет с махоркой. В мою сторону даже не смотрел, а медленно выбивал о порог трубку и спокойно коричневыми от никотина, а иногда и обмороженными пальцами начинал ее набивать. Потом раскуривал, когда она уже хорошо дымила, усаживался поудобнее и застывал, ни на кого не глядя. Так могло пройти полчаса и больше.
Наконец я не выдерживала:
– Хочешь поступить к нам на работу?
Опять затяжка, долгое молчание и наконец кивок головой.
Спрашиваю фамилию, имя, – не торопясь, отвечает.
– Какого года рождения?
Очень долгая пауза, затяжка. Я подзываю якута к своему столу и пододвигаю стул. Нехотя садится. Я повторяю вопрос.
– Однако, не знаю…
Тогда я, разглядывая его совершенно гладкое лицо почти без растительности, спрашиваю:
– Тебе восемнадцать уже есть? – По инструкции моложе брать не полагалось.
– Однако, есть.
Следующая графа – семейное положение.
– В зарегистрированном браке состоишь?
Снова долгое и смущенное молчание – смотрит куда-то в сторону.
– Жена есть? – - продолжаю я. Проблески понимания на лице.
– Однако, есть.
Терпеливо задаю следующий вопрос:
– Дети есть? – И вдруг неожиданно оживление на лице.
– Однако, дочь замуж отдал… Я оторопело:
– Так тебе гораздо больше восемнадцати, раз дочь взрослая?
– Однако, больше, – и кивает головой.
– Тебе, может быть, все сорок? – продолжаю я.
– Однако, не знаю, думать надо, – и уже полное молчание, после чего одевается и, не простившись, уходит, а я остаюсь в полном недоумении.
С соседями по работе, которые обосновались в двух других проходных комнатах, у меня были хорошие отношения. Их начальник, молодой договорник Дмитрий Андреевич Зырянов, приехал из северных уральских краев, был приветлив и добросовестен. Приехал он в Туруханск с матерью, вскоре женился, и уже через год появилась девочка. Он подал заявление на заочное повышение квалификации, засел за книги и конспекты и тут признался, что ждет его какой-то зачет по английскому, которого он совсем не знает.
И стала я после работы задерживаться в лесничестве на 35 – 40 минут. Занятия шли не очень успешно, так как Зырянова всегда отзывали (то столб ветром сшибло, то воды нет – перемерзла), а он не умел отказывать. Все-таки кое-как мы подвигались по учебнику, и вот однажды он говорит:
– Вот все гляжу на вас, как вы работаете, всем помогаете, хороший вы человек, и ума не приложу, что вы такого сделали, что получили столь суровое наказание?
– Когда-нибудь, – сказала я, – наступит день, когда вы узнаете обо всем, может быть, прочтете и тогда вспомните обо мне.
Мы были как-то устроены, но всегда были начеку, зная, что все внезапно может измениться к худшему. Вскоре по приезде, уверившись в нашей порядочности, ссыльные, шепотом и оглядываясь, рассказали нам, что произошло здесь за год или два до нашего приезда. Местное МГБ очистило берег, запретив населению поднимать занавески и смотреть в окна. Вывели всех ссыльных священников и верующих с парохода на пустынный берег. Приказали вырыть канаву и тут же расстреляли и закопали всех. Произошло это все внезапно по распоряжению местных властей и без всяких приговоров. Говорили, что зачинщикам этого черного дела сильно попало за самоуправство. Местные жители все же смотрели потихоньку во все окна и щели, а Афоня утверждал, что закапывал трупы. Этим рассказам очень хотелось не верить, мы боялись расспрашивать и старались не вникать в такой ужас…
