Сергей Алексеев - Декабристы
Ночь. Царь Николай I склонился над бумагами. Читает материалы Следственного комитета. Лежат перед ним папки с допросами Рылеева, Пестеля, Сергея Муравьёва-Апостола, братьев Муравьёвых, братьев Бестужевых...
За страницей листает страницу царь.
О чём же говорят декабристы? Об освобождении крестьян, о разделе барских земель, о сокращении сроков солдатской службы. Читает дальше. Снова об освобождении. А вот о том, как лучше организовать в России власть без царя. Опять об освобождении крестьян. Вновь о сроках солдатской службы.
Хмурится Николай I. "А где же про заговор? Где про то, что мою особу убить хотели?" Нашёл и про это. "Вот это - главное. А остальное - об этом потомкам не важно знать".
Не хотел Николай I, чтобы сохранилось в истории то, ради чего поднялись на бой декабристы. Приказал он из следственных материалов выбросить всё, что касалось и освобождения крестьян, и сроков солдатской службы, и раздела барских земель, и того, как представляли себе декабристы новую власть в России.
Продолжает царь Николай I за бумагой читать бумагу. Попались царю стихи. "Ну, ну, что тут такое?" Читает:
Если вместо фонарей
Поразвешивать князей...
Глянул царь Николай I в окно, как раз фонарь ему на глаза попался. Зеленеет от злости царь, однако опять читает:
Как идет кузнец да из кузницы.
Слава!
Что несёт кузнец? Да три ножика.
Слава!
Вот уж первой-то нож - на злодеев-вельмож.
Слава!
А другой-то нож - на попов, на святош.
Слава!
А молитву сотворя - третий нож на царя.
Слава!
Вскочил царь Николай I из-за стола, словно осой ужаленный. Стукнул кулаком по дубовой крышке.
– Татищев! Татищев!
Прибежал председатель Следственного комитета военный министр Татищев.
– Чьи?
– Рылеева, ваше величество.
– Вымарать! - кричит Николай I.
Исполнил Татищев приказ Николая I. Тушью забил стихи. Даже поставил подпись: "С высочайшего соизволения вымарал военный министр Татищев".
Глава пятая
АЛЕКСЕЕВСКИЙ РАВЕЛИН
ПРИМЕРНЫЙ СУКИН
Петропавловская крепость. Алексеевский равелин. Равелин - это крепость в крепости. В казематах холод и мрак. Каменный пол. Каменный потолок. Сырость кругом. Стены, как в бане, стоят вспотевшие.
Сюда, в Алексеевский равелин, и были брошены декабристы.
Комендантом Петропавловской крепости был генерал от инфантерии Сукин. Наводил на подчинённых он страх и грозным видом своим, и своей фамилией.
Умом большим Сукин не отличался. Но служакой он был примерным.
– Из крепости, мне отцом-государем доверенной, муха и та не вылетит, - любил говорить генерал Сукин, - блоха, простите, и та не выпрыгнет.
И вдруг оказалось, что на волю попало письмо, написанное в крепости "государственным преступником" декабристом Иваном Пущиным. Слух о письме проник в Зимний дворец. Стало известно о нём царю.
Поднял комендант на ноги всю охрану, молнии мечет, ведёт дознание.
– Да чтобы в крепости, мне отцом-государем доверенной, и такое вдруг случилось!.. Государю о том известно. Кто виноват, говорите!
Молчат подчинённые.
– Да я любого из вас сгною! В кандалы вас, в Сибирь!
Молчат подчинённые. И даже те, которые готовы были бы обо всём рассказать, тоже сказать ничего не могут. Нет свидетелей тому, как попало письмо на волю.
Трудно гадать, что бы предпринял примерный Сукин, да тут нашёлся один из охранников:
– А может, вины здесь, ваше высокопревосходительство, вовсе ничьей и нет.
– Как так нет?! - поразился Сукин.
– А может, письмо из крепости ветром выдуло, - ответил охранник и тут же добавил: - Вестимо, ветром. Только это и может в доверенной отцом-государем вашему высокопревосходительству крепости быть.
Подумал Сукин. Ответ понравился.
В тот же вечер комендант докладывал царю:
– Ваше величество, всё проверено.
– Так, так.
– Виновных по этому делу нет. В крепости, доверенной мне вашим величеством, всё в полном порядке. Письмо из крепости выдуло ветром.
Царь посмотрел удивлённо на Сукина. Шутит, что ли, примерный Сукин? Однако вид у генерала вполне серьёзный. Стоит аршином. Грудь колесом. Не моргнёт, "ест глазами" отца-императора.
– Ладно, ступай, - произнёс Николай I. Понял: ждать от Сукина больше нечего.
– Да он же дурак, - сказал царю присутствовавший при этом разговоре князь Фёдор Голицын.
– Дурак, но опора отечеству, - ответил Голицыну Николай I...
– Опора - вот что сказал обо мне государь, - хвастал после этого Сукин.
– Опора, опора, - шептались люди. - На Сукиных всё и держится.
ЧУДНОЙ
Страшное место Алексеевский равелин. Тут и здоровый недолго выдержит.
Декабрист Михаил Митьков был болен чахоткой.
Стала мать Митькова обивать пороги у разных начальников, писать письма, прошения. Просит она совсем о немногом: хотя бы передачу разрешили принять для сына.
– Он же болен у нас, поймите. Христом богом прошу о милости.
Гонят отовсюду старушку мать:
– Тюрьма не больница. Шёл на царя - не кричал, что хворый.
И всё же кто-то из добрых людей нашёлся.
Наготовили дома для заключённого узел. Тёплое бельё уложили, носки из верблюжьей шерсти, шарф из козьего пуха, поддёвку из заячьих шкурок, большие крестьянские валенки. Собрали мешок съестного.
Приняла охрана для заключённого передачу. Унтер-офицер Соколов понёс её в камеру.
Стал Митьков разворачивать узел. Вот это тебе богатства: и шарф, и поддёвка, и валенки.
– А вот тут ещё, - уточняет унтер-офицер Соколов, - вот в этой холщине, для вас харчи: и сдобный калач, и тушка утиная, и сала целых четыре фунта.
Наголодался Митьков, как и все заключённые, сидел на воде и хлебе. При виде съестного обилия закружилась у него голова. Хотел он тут же потянуться к сдобному калачу, да постеснялся охранника.
– Ешьте, ешьте, - сказал Соколов. - Другой бы вам позавидовал.
Митьков насторожился. Повернулся к тюремщику:
– Как - позавидовал? Что, разве другим...
– Не полагается. Ни-ни, - покачал головой Соколов. - Это вы уж матушке в ноги своей поклонитесь. Сие никому не позволено.
– Как - не позволено?
– Строжайше, - сказал Соколов.
– Вот что, любезный. - Митьков посмотрел на еду и на вещи, отломил кусок от сдобного калача, отложил в сторону шарф, остальное придвинул к тюремщику. - Вот это тебе - раздели, как сочтёшь разумным. Рылеева не забудь и Лунина. Валенки лучше б всего Фонвизину. Поддёвку из заячьих шкурок - Басаргину.
– Да что вы, Михаил Фотиевич, что вы, бог с вами! Да за такие дела...
– Как?! И этого тут нельзя?!
– Ни-ни. И думать об этом страшно.
– Любезный, - просит Митьков, - сделай такую милость. Каховского не обдели, Бестужевых...
– Нельзя, - строго сказал Соколов.
Митьков сразу как-то обмяк, осунулся. Страшный кашель сдавил его грудь.
– Нельзя! Ах так! Нельзя!
Он хотел сказать ещё что-то, но кашель мешал. Слова вырывались хрипом.
Тогда поспешно, не разбирая, где провиант, где вещи, Митьков сгрёб всё в один мешок, сунул туда же оставленный шарф и кусок калача, бросил мешок Соколову.
– Уноси!
– Да что вы, Михаил Фотиевич! Да как же так? Так ведь матушка, они старались...
– Уноси! - кричал Митьков. - Уноси! Слышишь? - И неожиданно скомандовал: - Кругом!
Соколов растерялся. Попятился к двери. Унёс мешок.
Поступок Митькова произвёл впечатление даже на самых суровых тюремщиков.
– Чудной, - говорили одни.
– Чахоточный, с придурью.
Однако нашлись и другие:
– Эка каков молодец! Не мог такой ради дурного идти на площадь. Э-эх, не помог им тогда господь...
Правда, эти говорили негромко. Шептались из уха в ухо.
ЭТО ЕЩЕ СТРАШНЕЕ
Страшное место Алексеевский равелин. Но если ты кинул в бою товарищей, если совесть твоя в огне - это ещё страшнее.
На совещании у Рылеева полковник Александр Булатов дал слово захватить Петропавловскую крепость. Подвёл Булатов своих товарищей. Не явился в тот день к войскам.
И вот вместе с другими схвачен теперь Булатов. Сидит за крепкой тюремной стеной Булатов. Сырость кругом и мрак.
Не замечает Булатов сырости. Безучастен к тому, что мрак.
Холод кругом.
Не ощущает Булатов холода.
Казнит сам себя Булатов. Не может себе простить того, что предал, подвёл товарищей.
Лучшие люди России - Рылеев и Пестель, братья Муравьёвы, братья Бестужевы, Якушкин и Лунин, Пущин и Кюхельбекер и много, много ещё других - не там, на свободе, а здесь.
Бесстрашные дети России, герои войны 1812 года - генералы Волконский, Орлов, Фонвизин, командиры полков и рот Артамон Муравьёв, Повало-Швайковский, Давыдов, Юшневский, Батеньков и много-много ещё других - не там, на свободе, а здесь.
