Сергей Максимов - Цепь грифона
Знаменитые заострённые будёновки и шинели с голубыми широкими полосами-застёжками в большом количестве появятся в Конармии чуть позже. Поступавшие в армию с 1919 года новые головные уборы-шлемы пока ещё не прижились окончательно. Даже название их только определялось. То их именовали «богатырками», то «фрунзевками», пока третье название «будёновка» не стало основным и главным. Да и обмундированы конармейцы были кто во что горазд. Зато вооружены все буквально до зубов.
Помимо шашек через плечо, винтовок и карабинов за спиной, за поясные ремни заткнуты револьверы, пистолеты, гранаты, а у кого-то и кавказский кинжал. Разношёрстным выглядело и пополнение. Стояли кучей казаки, брошенные деникинским командованием на произвол судьбы в районе Новороссийска и теперь мобилизованные в Красную армию. Отдельной группой выделялись моряки затопленного Черноморского флота. Особняком держались бывшие офицеры. Среди них и Суровцев. Волей судьбы он, пробиравшийся в Крым к Врангелю, оказался на Украине, в полосе наступления Конармии Будённого. Просто вырваться из этого потока теперь не представлялось возможным.
Он внимательно изучал конармейцев. Таких залихватских воинов, пожалуй, ещё не видел. Даже наводившие в своё время ужас на немцев конники Дикой дивизии, состоявшей из представителей горских народов, казались бы рядом менее дикими, чем они. Вся эта боевая и отчаянная масса насквозь пропиталась запахом своего и лошадиного пота, дымом самосада и пороха и неизменным запахом навоза, неотвязно сопровождающим всех кавалеристов. Казалось, что пахнет от них самой смертью…
– И теперь, товарищи, – кричал с железнодорожной артиллерийской платформы высокий оратор в кожаной куртке, – республика ждёт от вас новых подвигов во славу революции! Да здравствует революция, товарищи!
Комиссар был перепоясан ремнями. У бедра моталась деревянная кобура с маузером. Но обязательная для этого соединения шашка у него отсутствовала. Зато принадлежность к коннице были призваны обозначить забавные кавалерийские галифе, заднюю сторону которых составляла большая, светло-коричневого цвета, кожаная вставка, называемая леей.
Против ожидания оратора никто поддерживать его речь не стал. Суровцеву становилось любопытно наблюдать происходящее. Он насмотрелся и наслушался всяких митингов. И если сразу после Февральской революции и Октябрьского переворота все кричали и аплодировали после любого призыва и лозунга, то теперь люди проявляли заметную сдержанность.
Вдруг толпа оживилась, и гул человеческих голосов, подобно волне, стал нарастать и распространяться, покатившись от здания вокзала по всему пространству, заполненному конармейцами и пополнением. Через живой людской коридор по перрону шагали Будённый и Ворошилов.
– Да здравствует товарищ Будённый! – кричал кто-то.
– Да здравствует Ворошилов! – подхватывал другой голос.
– Даёшь! – кричали все.
Пожалуй, только бывшие офицеры или не кричали, или же вяло обозначали это приветствие. Ворошилов поднял руку. Люди замолчали.
– Продолжайте, товарищ! – крикнул Ворошилов комиссару, стоявшему на платформе.
Комиссар смутился. Что еще говорить, он не знал. Точно желая отчитаться и оправдаться перед командованием Конармии, он отошёл от пушки, стоявшей за его спиной, и стал продолжать свою довольно путаную речь.
– Ивлев, – тихо сказал Будённому Ворошилов. – Главный из присланных комиссаров.
Будённый кивнул и, разгладив пальцем в разные стороны пышные вахмистровские усы, приготовился слушать.
– Польский народ сам не раз изведал иноземное иго. Рабочие, крестьяне, все лучшие сыны польского народа и сейчас изнывают под гнётом своих помещиков и капиталистов! – громко кричал оратор. – Часть из них обманули и заставили обманом воевать против Советской республики. Другая, большая часть, изнывает от польских эксплуататоров в самой Польше.
– Так изныв серденьком сынку, шо аж в Киеву задом сив! – крикнул из толпы какой-то конармейский командир.
В толпе захохотали. Судя по двуременной портупее, по биноклю и по ордену Красного Знамени на груди – это был командир боевой и заслуженный. Не обратив внимания на язвительное замечание этого командира, комиссар продолжал:
– Но недалёк тот день, товарищи, когда пожар мировой революции докатится до Польши. И пусть Пилсудский не думает, что советская власть не способна себя защитить. Пусть не надеется, что пролетариат братской Польши останется без революционной поддержки. И залогом тому наша солидарность с польским народом.
– А шо пану Пилсудскому тут гадать? Вин и так баче, шо наши комиссары зовсим ебу дались. Якая ще солидарность? – во всё горло закричал командир с орденом.
В толпе, приготовившейся было к весёлому и забавному мероприятию, теперь раздались свист и улюлюканье.
– А ну, геть с трибуны, фофан пёстрозадый! – опять подал голос командир.
И опять всеобщий смех и гогот. Бойцы по достоинству оценили комиссарские галифе с кожаной леей сзади. Толпу начинало качать от готовности посмеяться до желания поиздеваться самым изощрённым образом. Опытный в ведении митингов Ворошилов не хотел выступать, но, ещё более раздражаясь, понимал, что выступать ему придётся. «Прав Сталин. Где только Всероссийское бюро комиссаров выискивает таких бестолковых политработников?» – думал он. «Этот парень в самом деле не понимает, что ли, с какими бойцами имеет дело? Чёрт-те кого присылают! Да и остальное пополнение?! На чёрта в их Конармии нужны, например, матросы?» – злился ещё больше Ворошилов.
– Вот что, Клим, – хмуро сказал ему Будённый, рассуждавший про себя примерно так же, – сворачивай эту лавочку. Займись пополнением, я пойду к коням. Меня-то пополнение больше заботит. Тоже живая сила. Пойду. Кони, они не митингуют, в бою не трусят, горилку не жрут и без слов всё понимают.
Ворошилов кивнул в знак согласия.
– Ну, шо ты, доня, очи долу ховаешь? – продолжал издеваться над незадачливым комиссаром командир, говоривший суржиком – эдакая смесь украинского, белорусского и русского языков.
– Гриценко! – прикрикнул на орденоносца Ворошилов.
– Да что он, товарищ Ворошилов, басни нам тут рассказывает, – неожиданно на чисто русском языке отвечал ему командир, не без успеха осваивающий речь своих подчинённых.
Суровцев подобно Ворошилову ясно осознавал, что прежние революционные лозунги для войны с Польшей явно не годились. Как не раз случалось в его жизни, он в одно мгновение осознал всю важность и решительность момента. Всю его значимость и для ситуации, а возможно, что и для дальнейшей собственной судьбы и жизни. В отличие от окружающего большинства он впервые услышал фамилию Пилсудского ещё в 1914 году. Знал он даже примечательную биографию бывшего социалиста, журналиста и организатора громких экспроприаций, затем командира 1-го Корпуса польских легионеров, а вот теперь начальника Польши Юзефа Пилсудского.
Суровцев почувствовал, что ему нужно действовать, как это не раз бывало на войне, быстро и решительно. Не ускользнуло от его внимания и раздражение второго по значимости человека в армии Будённого – Климента Ефремовича Ворошилова. Сергей Георгиевич быстро взобрался на платформу-трибуну. Поднял над головой обе руки, призывая к тишине. Не давая даже рассмотреть себя, не допустив ни единой лишней секунды паузы, он крикнул:
– Товарищи! Товарищи, – уже более спокойно, выверенно, внятно и чётко продолжал он. – Должен вас разочаровать, а может быть, и обрадовать. К нам пришли не какие-то там обманутые польские пролетарии и крестьяне. К нам явилась польская шляхта со своей вековой мечтой о Польше от моря до моря. Или, как они сами говорят, «от може до може». И пришли они к нам с твёрдым намерением иметь границу с Россией по Днепру. А если получится, то как можно дальше на восток. Будет или не будет революция в Польше, а бить их надо уже сейчас.
– Кто вы такой? – сжимая зубы, с высоты своего высокого роста спросил Суровцева представитель Всероссийского бюро комиссаров.
– Дай сказать военспецу! – крикнул кто-то из числа моряков. – Надо будет, сами штыками сгоним.
– А мы и шашками почиркать можем. Хоть военспеца, хоть тебя, комиссар! – крикнули из глубины толпы.
– И зад твой кожаный не спасёт, – рассмеялся кто-то.
Толпа весело и грозно смеялась.
– Пусть говорит! – кричало несколько голосов.
Собиравшийся забраться на платформу Ворошилов теперь сам с интересом готов был послушать бывшего офицера. Тем более что согнать его с трибуны действительно не представляло большого труда. Тут не пришлось бы и вмешиваться. Он был уверен в своих бойцах.
– Продолжайте, товарищ, – хозяйским тоном громко разрешил Ворошилов через головы первоконников.
Суровцев и продолжал:
– Кто я такой? Я русский офицер, по призыву генералов Брусилова, Поливанова и других членов Особого совещания при Реввоенсовете республики вступающий в Красную армию. А с легионерами Пилсудского я имел возможность столкнуться в галицийских полях под командой того же Алексея Алексеевича Брусилова. С коим имел и имею честь быть знаком лично. Юзеф Пилсудский воевал тогда против России, то есть против нас с вами, на стороне немцев. И, должен вам заметить, воевал отчаянно. Вояки они бывалые, стойкие, опытные и решительные в бою. Жестокие к пленным и беспощадные к мирным жителям. И опять должен повторить – это представители именно шляхты, а не пролетариата и крестьянства. До революции в России один дворянин приходился на двести человек населения. Это привело к революции. В Польше один шляхтич приходится на десять человек простого люда. Польский крестьянин никогда не мог их всех прокормить. Вот и получается, что шляхетское сословие, как жаждало прежде, так жаждет и теперь получить под своё господство украинское и белорусское «быдло»!
