Михаил Каратеев - Русь и Орда
Сегодня день был погожий, и Никита предпочел охоту. Пока Аннушка хлопотала на кухне, он вошел в дом, поглядел на задумавшегося княжича, снял со стены лук и колчан со стрелами и молча исчез.
Вскоре из сеней бесшумно вошла смуглая босоногая девушка и стала проворно собирать на стол. Ее появление вывело Василия из задумчивости. Он поднял голову и рассеянным взглядом скользнул по стенам светлицы. Они были обшиты гладко выструганными березовыми досками, принявшими от времени мягкий янтарно-розоватый цвет. Вдоль одной из стен, почти во всю ее ширину, стоял довольно высокий деревянный ларь с украшенной резьбою крышкой. Над ним в несколько рядов тянулись полки, уставленные посудой и домашней утварью. На трех других стенах были развешаны резные деревянные блюда, вышивки, оружие и охотничьи трофеи покойного хозяина. Убранство горницы дополняли несколько широких, крытых домоткаными коврами лавок и обеденный стол, стоявший посредине. Все эти вещи и отдельные части простой и скромной обстановки казались так хорошо обжитыми и так гармонично слаженными между собой, что, выйдя отсюда, их немыслимо было вспомнить и представить себе порознь или расположенными в каком-либо ином порядке.
Два низких окна были затянуты полупрозрачными пленками из высушенных бычьих пузырей. Оконная слюда стоила тогда очень дорого и была доступна только богатым людям. В комнатах, когда окна были закрыты, всегда царил полумрак, и в случае надобности их освещали лучиной, а в более состоятельных домах — восковыми свечами.
Но вот появилась и Аннушка. Сев за стол, она была непритворно счастлива и оживлена, веселый смех ее то и дело рассыпался по горнице. Как бедняку нерастраченная еще серебряная гривна кажется несметным богатством, так и ей этот подаренный судьбою вечер мнился неисчерпаемым морем радости. Любимый был с нею, и не хотелось думать о том, что за считаными минутами счастья последуют, как всегда, тягостные дни тоски и одиночества, что подлинная его жизнь проходит где-то стороной и никогда не сольется с ее жизнью…
Однако, по мере того как двигалось время, неумолимо приближая час новой разлуки, смех ее звучал все реже, и теперь уже Василий, хорошо понимавший причину этого, нарочитой веселостью и шутками старался поддерживать ее бодрость. Наконец он поднялся и стал прощаться. Аннушка вышла проводить его на крыльцо.
Стоял сентябрь, и желтая осенняя седина уже настойчиво вплеталась в зеленые кудри природы. Были поздние сумерки. С реки поднималась лиловая дымка тумана и, как тихая грусть, наплывала на луг. В невеселом, притихшем лесу однообразно и вяло перекликались сычи.
— Ох, ноет мое сердце, Васенька, — тихо сказала Аннушка, прижимаясь к княжичу, — будто какое несчастье чует…
— Полно, звездочка! Какое несчастье может чуять оно, коли счастье наше еще на заре своей?
— Сама не ведаю. Прежде того не бывало, а вот ныне все чаще мне мнится, будто ходит вокруг неминучая злая беда и скоро найдет нас…
— Не думай о том, Аннушка, то блажь пустая. Много радости еще у нас впереди. Ну, прощай, родная, Христос с тобой, — добавил он, целуя ее. — Вскорости опять к тебе буду!
— Прощай, Василек, храни тебя Господь от всякого зла, — стараясь скрыть слезы, промолвила Аннушка, крестя Василия, — ан и сам ты себя береги, любимый мой!
* * *На обратном пути княжич, еще поглощенный своими чувствами, долго молчал. Молчал и Никита, ехавший рядом с ним, понурив полову и думая о чем-то своем.
— Эх, Никитушка, — промолвил наконец Василий, — хороша все-таки жизнь, особливо когда любишь и когда тебя любят!
Никита ничего не ответил, только вздохнул тяжело. Это удивило Василия, и он обернулся к своему стремянному.
— Ты что это голову повесил? Али николи не любил?
— Любил, княжич, — помолчав, ответил Никита. — Да и сейчас люблю.
— Ишь ты, а мне и невдомек было! Кто же она?
— Того не спрашивай, Василей Пантелеич, даже и тебе сказать не могу.
— Вон что! Ну, пожду — женишься, тогда и узнаю.
— Не узнаешь, потому что женою моею ей николи не быть.
— Почто так? Али не люб ты ей?
— Не люб. Да и не ведает она о любви моей.
— Почто ж ты ей не открылся?
— То бы и прежде ни к чему не привело: неровня я ей… Ну а ныне за другим уж она.
Внезапная догадка озарила Василия, и он с сочувствием посмотрел на своего верного слугу и друга.
— Ну, коли так, делать нечего, — после долгого молчания промолвил он. — В жизни нашей, видать, не все ладно устроено: многим дороги к счастью заказаны… Но ты не дюже кручинься. Другую тебе надобно искать, да и полно!
— Нет, Василей Пантелеич, другую искать не стану, — грустно сказал Никита.
— Что, аль зарок дал?
— Зарока не давал, да сердце, кажись, само зареклось…
Разговор оборвался, и через несколько минут всадники молча въехали в ворота кремля.
Глава 8
Воля князя-владельца, завещателя, — вот единственное юридическое основание порядка наследования, действовавшее в XIV–XV веках во всех удельных княжествах.
Проф. В.КлючевскийЕдва успел Василий войти в свои покои и отстегнуть саблю, как к нему явился дворецкий и объявил, что князь Пантелеймон Мстиславич уже два раза посылал за ним и ожидает в своей опочивальне.
— Ан приключилось что, Федя? — спросил встревоженный Василий.
— Кажись, ничего нет, — ответил дворецкий, — и пошто тебя князь звал, мне неведомо.
— А здрав ли родитель?
— Сам знаешь, княжич, какое теперь его здоровье. А хуже ему будто не стало.
Не задавая больше вопросов, Василий направился в опочивальню отца. Пантелеймон Мстиславич сидел в своем кресле возле стола, на котором горело в серебряном свечнике несколько толстых восковых свечей. Возле окна, позевывая, сидел на лавке постельничий Тишка.
Перекрестившись на божницу, Василий в пояс поклонился отцу и спросил:
— Ты звал меня, батюшка?
— Садись, — не отвечая на его вопрос, сказал князь, указывая глазами на лавку, которая стояла по другую сторону стола, — разговор у нас будет долгий… Тишка, выйди отсель, да сюда никого не пускать, покуда сам не позову.
Василий сел на указанное ему место и взглянул на отца. За последнее время князь заметно постарел. Борода его и длинные, еще густые волосы были совершенно белы, а на лице появилось несколько новых морщин. Но глаза были ясны и глядели на сына твердо и сосредоточенно.
— Настала пора говорить нам о главном, — медленно начал он. — Видно, близок мой час. Смерть, чаю, придет внезапно, а еще того раньше, может, снова отнимется мой язык. Потому и призвал тебя, чтобы наставить на княжение, поколе есть еще время…
— Полно, батюшка, что это ты? Бог даст, поживешь еще немало годов… — начал было Василий, но старик сурово оборвал его:
— Помолчи и слушай! Не баба я, чтобы меня байками утешать! Смерти не страшусь и готов предстать перед престолом Господним, ибо совесть моя чиста. А ты готовься ко княжению и верши его так, чтобы в смертный час свой то ж и о себе мог сказать.
Пантелеймон Мстиславич помолчал минуту и затем продолжал:
— Ты уже не отрок, а зрелый муж. Править государством можешь, да и навык к тому имеешь немалый. Но все же многому надобно тебе еще научиться и во многом себя обуздать. Допрежь всего, ты больно скор да горяч, а княжеством управлять — то не за зайцами гоняться. Многие твои думки я знаю и вот что тебе скажу: прежде нежели в чем ломать старину, сколь бы худою она ни казалась, — сто раз прикинь и так и эдак, что из того произойти может? Помни твердо: по старине будешь править — проживешь спокойно и люди тебя поддержат. Порушишь старину — наживешь ворогов множество и может дело так обернуться, что и другим добра не содеешь, а и сам пропадешь. — Теперь другое дело, — продолжал он после небольшой паузы. — С боярами ты очень уж крут. Спору нет, потачки им давать нельзя. Будешь слаб, всю твою власть приберут к себе и учнут лихоимствовать да народ кабалить. В прежние времена были они князю первые помощники, ну а теперь зажирели и много о себе понимать стали. Сильный князь ныне им никак не с руки. Однако ломать их надобно с умом и не до конца. С умом, ибо они сильны и пойдут на все: вспомни хотя бы князя суздальского, Андрея Юрьевича, ими убиенного… Почему до конца ломать их не след, о том речь будет впереди. Княжеской власти потребна опора, и ведаю я, что опорой власти своей мыслишь ты сделать боярских детей. На твой век оно, может, и неплохо. Но ежели о грядущем помыслить, то все это к тому же и вернется: наберут иные дети боярские богатства и силы, а там и за властью потянутся.
Помолчав немного, как бы собираясь с мыслями, старый князь продолжал:
— Единственной верной и крепкой опорой княжьего правления может быть токмо народ, и ты это помни всегда. Народ — сила великая, и не ищет он ни богатства, ни власти, а токмо защиты от богатых и властных. И в князе своем должен он видеть допрежь всего такого защитника. Крепкая княжеская власть нужна ему как заслон от набольших врагов его — крупных вотчинников. Стало быть, коли хочешь иметь опору в народе, — его, когда надобно, защити. И по той же причине негоже крушить боярство до конца: поколе оно есть и народ опасается его усиления, он за умного и доброго князя крепче держаться будет. Уразумел ты мысль мою?
