Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб
Интересно, какое ещё благо ты преподнесёшь, если берег моря и горизонт будут тянуться далеко-далеко, а пляж будет кишеть твоими поклонниками?.. Что ещё новенького, мечта моя и тоска?!.. Каир без тебя пуст, он источает уныние и отчуждённость, словно состоит из отбросов общества… Есть у него и пейзажи, и достопримечательности, но они не обращены к чувствам и не затрагивают струн сердца, словно это всего лишь древности и воспоминания в невскрытой могиле фараона… Нет такого места в Каире, что могло бы утешить, развлечь или обрадовать меня. Иногда я представляю себя задушенным, иногда — заточённым в темницу, а иногда — бесцельно потерянным. Как странно! Подарило ли твоё существование мне надежду на то, что разлука не встанет между нами?.. Нет, судьба и рок мой, ты сама — гарантия того, что я под твоей защитой, у тебя под крылышком, цел и невредим, даже если я и ухватился за некий абсурд. Нужно ли тому, кто страстно стремится к мраку, знать…, что круглая луна ослепительно сияет где-то ещё над этой Землёй?… Нет, даже если он не стремится обладать луной. Я же стремлюсь к самой настоящей, опьяняющей жизни, пусть и отягощённой болью. Но ты — воплощение моего сердцебиения, и всё благодаря этому волшебному творению: памяти. Я не замечал этого чуда, пока не познакомился с тобой. Ни сегодня, ни завтра, ни потом, ни в Аббасийе, ни в Рас аль-Барре, ни в самом дальнем уголке земли моё воображение не покинут твои томные чёрные глаза, сросшиеся брови, твой милый прямой носик, и твоё сверкающее лицо, пьянящее, как вино, и твой стройный стан. Чары, окружающие тебя, пьянят и не поддаются описанию, как бутон жасмина. Этот образ я пронесу через всю жизнь, а после моей смерти он разрушит все преграды и барьеры, и станет моей судьбой… и только моей, поскольку я так люблю тебя… А если нет — расскажи мне, какой смысл нам что-то искать в этой жизни, и зачем стремиться к бессмертию? Не утверждай, что ты попробовал вкус жизни, если не познал любви. Смотреть, слушать, пробовать, быть серьёзным или забавляться, дружить и побеждать — всё это невеликие удовольствия для того, чьё сердце переполнено любовью с первого взгляда, сердечко моё. Едва я отвёл от неё взгляд, я поверил, что это постоянное чувство, а не преходящее. То был краткий судьбоносный миг, но в подобные мгновения во чреве зарождаются души и сотрясается земля…
Боже мой, я теперь уже не я… Сердце моё колотится в груди, тайны чар раскрывают свой смысл, а мой ум упорно вступает на путь безумия. Наслаждение было настолько пронизывающим, что почти содержало боль. Струны моего бытия и души исполняют скрытую мелодию. Кровь моя взывает о помощи, и не знает, где искать ей этой помощи. Даже слепой прозреет, хромой будет ходить, а мёртвый воскреснет. Я умолял тебя всем, что дорого для меня, чтобы ты никогда не уходила. Ты — моя богиня на небесах и на земле. Я поверил, что вся моя прошлая жизнь была словно подготовкой к радостной вести о любви. Я не умер в детстве и поступил в школу Фуада Первого, а не в какую-нибудь другую, и подружился с первым же встретившим меня учеником — Хусейном…, а не с кем-то ещё… Всё это было лишь для того, чтобы в один прекрасный день меня пригласили в особняк семейства Шаддад. О какое это воспоминание! От него моё сердце чуть ли не вырывается из груди. Мы с Хусейном, Исмаилом и Хасаном были всецело увлечены разговорами, когда до нас донёсся мелодичный голосок, что поприветствовал нас. Я обернулся и был крайне изумлён… Кто же была та, что подошла к нам?… Как может девушка столь смело врываться в компанию незнакомых мужчин?… Но вскоре все мои вопросы прекратились…, и я проигнорировал все традиции… Я оказался рядом с существом, которое не могло прибыть с нашей планеты. Она, казалось, была дружна со всеми, кроме меня. Хусейн представил нас друг другу: «Этой мой друг Камаль…, а это моя сестра Аида». В тот вечер я узнал, для чего был создан… и почему не умер…, и почему сама судьба занесла меня в Аббасийю к Хусейну, в особняк семьи Шаддад. Когда это было?.. К сожалению, я забыл дату. Но день помню — то было воскресенье, выходной в её французской школе, который совпал с каким-то официальным праздником — может быть, днём рождения Пророка. Но зато это было моё рождение. Какое значение имеет календарная дата? Магия календаря в том, что он внушает нам воспоминание, которое оживает и вновь возвращается к нам, даже если ничего на самом деле не возвращается. Ты не перестанешь искать дату и без устали будешь повторять: «Начало второго учебного года… Октябрь, ноябрь…, во время посещения Саадом Верхнего Египта и до его ссылки во второй раз…» Ты спрашиваешь свою память, приводишь свидетельства и события, но всё же отчаянно цепляешься за попытку вернуть утраченное счастье и прошлое, что ушло навсегда. Если бы ты протянул ей руку при знакомстве, что почти уже собирался сделать, она бы пожала её, и ты бы познал её прикосновение — то, что ты представляешь себе иногда, переполненный сомнением и безумной любовью, словно она — бестелесное создание, к которому невозможно прикоснуться… Так был потерял шанс, похожий на сказку, а также упущено время. Затем она подошла к обоим твоим друзьям, беседуя с ними, а они непринуждённо беседовали с ней. Ты же забился в тень беседки, переживая смущение как и любой, пропитанный традициями, житель квартала Хусейна, пока вновь не задал себе вопрос: «Интересно, эти традиции связаны только с виллами и особняками, или же это дуновение Парижа, в объятиях которого выросло моё божество?…» Затем ты погрузился в мелодичность её голоска, смакуя его тональность, упиваясь его трелями и впитывая в себя каждую произнесённую ею букву. Наверное, ты — бедняжка — не знал тогда, что рождаешься заново, и как всякий новорожденный, встречаешь свой новый мир с ужасом и слезами на глазах. Тем же мелодичным голоском она произнесла: «Сегодня вечером мы пойдём поглядеть на кокетку». Исмаил с улыбкой спросил её: «Вам нравится Мунира Аль-Махдийа?» Она немного поколебалась, как и подобает парижанке-наполовину, а затем ответила: «Маме она нравится». Затем Хусейн, Исмаил и Хасан заговорили о Мунире и господине Дарвише, и о Салехе и Абд Аль-Латифе Аль-Банна. И вдруг этот мелодичный голосок спросил меня: «А вы, Камаль? Вам не нравится Мунира?» Ты помнишь этот вопрос, что был задан так неожиданно? Я имею в виду, помнишь ли ты ту естественную гармонию, что она воплощала собой? Это были не слова, а волшебная мелодия, что засела глубоко внутри тебя, чтобы постоянно неслышно петь тебе и изнурять твоё сердце небесным блаженством, о котором не известно никому, кроме тебя одного. До чего же тебя потрясло, когда она обратилась к тебе — то был словно крик с небес, что выбрал тебя и повторил твоё имя. Ты был напоен славой, счастьем и признательностью — и всё это в один глоток. После того тебе хотелось закричать, призывая на помощь, как делал сам Пророк: «Заверните меня… укутайте меня!» Затем ты ответил, и хотя я уже и не помню, что именно ты сказал, она осталась на несколько минут, затем попрощалась с нами и ушла. Очаровательный взгляд её чёрных глазах — добавка к её обольстительной красоте — говорил об откровенности, вызывающей к ней любовь, и смелости, источником которой была уверенность, а не распущенность или бесстыдство, словно она влекла тебя и одновременно отталкивала… Я не понимаю сути её прелестной красоты и не знаю ничего подобного ей. Я часто представлял себе, что это всего лишь тень ещё более великих чар, сокрытых в её личности… По какой из этих двух причин я люблю её?.. Обе для меня загадки. А третья загадка — это моя любовь. Тот день отходит всё дальше в прошлое, лишь воспоминания о нём навечно пронзили моё сердце. У них есть своё место, время, название и события. Опьянённое сердце проходит через них, пока не начинает представлять, что это и есть вся жизнь, и с явным сомнением задаётся вопросом: «А есть ли жизнь за пределами этих воспоминаний?» Неужели и правда моё сердце раньше не было наполнено любовью, и не было того божественного образа? Может, тебя опьянило счастье, так что ты даже грустишь по утраченному бесплодному прошлому, а может, тебя ужалила боль, и ты чахнешь от тоски по миру, который обратился в бегство? Твоё сердце, зажатое между тем и другим, не может успокоиться. Оно продолжает искать исцеления в различных духовных снадобьях, черпая их то в природе, то в науке, иногда в искусстве, а чаще всего — в поклонении Богу… Сердце твоё пробудилось, и из самой его сердцевины высвободилось возбуждённое желание, ищущее божественных наслаждений… О люди, любите или умрите… Таким языком говорило само за себя твоё состояние, пока ты гордо шёл, неся в себе свет любви и её тайн…, хвастаясь тем, что ты намного выше самой жизни и всех живых существ. Ты связан с небесами мостом, усыпанным розами счастья. Иногда ты уходишь в себя, и тогда на тебя может нахлынуть болезненная чувствительность подсчёта собственных недостатков и безжалостного их исследования: и твоего маленького скромного мирка, и твоих мелких человеческих свойств… О Боже. Как же ты будешь создан заново? Эта любовь — деспот, что встаёт выше других ценностей, и на её пути сверкает предмет твоего обожания. Её не увеличивают добродетели, а пороки не уменьшают. Недостаток в своём жемчужном венце кажется прелестным, и наполняет тебя восхищением. По-твоему, с её стороны было издевательством пойти против соблюдаемых другими людьми традиций?.. Нет… Нет, потому что соблюдение ею народных традиций ещё более унизительно. Лучше тебе иногда спрашивать себя: «Чего ты хочешь от её любви?» Я просто и ясно отвечу: «Любить её. Возможно ли, когда вся жизнь хлещет из души, спрашивать о цели?» Нет никакой иной цели. Два слова — «любовь» и «брак» связывает лишь обычай, и не одна только разница в возрасте и в социальном положении делает брак невозможной целью, как в моём случае, к примеру, а сам брак, ибо он спускает любовь с небес на землю к соглашениям и обязательствам. Кто-то, кто спрашивает это, во что бы то ни стало хочет призвать тебя к отчёту: А что тебе дала влюблённость в неё?.. Я без колебаний отвечу ему: Её очаровательную улыбку и дорогие моему сердцу слова, когда она обратилась ко мне: «Эй, Камаль», её прогулки в саду в редкие моменты блаженства, её мимолётное видение свежим от росы утром, когда школьный автобус увозит её, то, как она поддразнивает моё воображение в полётах мысли наяву и во сне. Затем твоя обезумевшая алчущая душа спрашивает тебя: «Разве невозможно, чтобы обожаемая проявляла интерес к делам обожателя?… Не поддаваясь на соблазн иллюзорных мечтаний, я отвечу: „Хорошо уже и то, если предмет обожания вспомнит по возвращении твоё имя…“»
