Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
«Свидимся ли? – затосковал чернец, глядя вслед Карпу, и тут же спросил себя: – Кто больше всех виноват в том, что учинилось такое мракобесие? Кто? Павша, который закрыл грудью вход в стрельню, чтобы не дать переветникам чистого пути к татарам? Либо боярские люди, разъевшиеся на легких хлебах?.. А сам Воробей? Обижал христиан, соседей притеснял, а когда пришла беда, задумал переметнуться, порешил за черную свою душу отдать Москву на съедение поганым. Он – главный смутьян! И холопы его тоже повинны, только их вина особая, та вина их повытрясет, окутает страхом и одиночеством, бросит в объятие злому татарину. Воробья же надобно казни предать, и как можно быстрее, чтобы сильные не спохватились. Они своего брата мучить не станут – поведут с вежеством в теплые палаты, уложат в постели мягкие».
Он задумался, какой смертью показнить Воробья, и, посчитав, что пусть то решают крестьяне, откашлялся, дабы унять досаждавшее его волнение.
– Слушайте, люди добрые, слово мое! – громко молвил он, и его голос, вначале нетвердый, с каждым произнесенным словом крепнул. – Кланяюсь вам, христиане, за то, что мне, грешному, такую честь оказали! – Он поклонился крестьянам, затем на икону, что висела над воротами Тароканова подворья. – Сгадал я своим скудным умишком и порешил отпустить холопа подобру, ибо увечен он и не был волен противиться господскому наказу. А Воробья предать лютой казни! Через него мы осиротели! Он досадил нам поболее татар! Так принять ему погибель от наших рук! – закончил чернец и решительно взмахнул рукой.
Воробей закричал. Он пытался подняться, но, повязанный по рукам и ногам, смог лишь перевернуться на спину. Страх и ненависть обезобразили его лицо. Оно вытянулось, раскрытый влажный рот искривился; боярин испустил утробный протяжный вой, забил повязанными ногами оземь, задышал глубоко и порывисто.
Крестьяне рванулись к нему, и его тело затерялось посреди плотного круга людей, неистового, немилосердного, изрыгающего брань. Только однажды отчаянный глас Воробья забил негодующие выкрики крестьян:
– Прочь, прочь!.. Сме-ерды!
Крестьяне расступились – подле саней лежал окровавленный и изодранный труп старика. Его широко раскрытый рот был забит снегом. Это все, что осталось у Воробья от земных богатств. Были села, но они пожжены и пограблены; были земли, но они полонены снегами и мирно почивали до красного лета, и недосуг им знать, кто их володетель. Они жили своей жизнью, не такой суетливой и искрометной, как у людей.
Федор утер выступивший отчего-то пот со лба и перекрестился. Он находил оправдание себе в том, что не сошел с места и в убиении Воробья не участвовал.
Глава 70
Матрена огорчалась от того, что пошел уже четвертый осадный день, а она еще ни разу не навестила мужа. Лишь однажды Олюшка виделась с Савкой, но то было еще до первого приступа. Савва наказал дочери более к нему не приходить и еще велел передать Матрене, что он видел Василька, который сидит у Тайницкой стрельни и обещался непременно навестить сестру. Услышав о брате, Матрена не испытала ни чувства радости, ни желания увидеться с ним.
Матрена то и дело думала о сыне. Ей было так жалко его, что она поневоле принималась тихо и долго плакать. Жалость переполняла ее грудь; она не притуплялась под влиянием быстро наслаивающихся один за другим грозных событий, но все накапливалась, оседая в груди плотным иссушающим комом.
Матрена, насильно обнажая прожитую жизнь, удивлялась своему бессердечию. Ведь из-за пустяков обижала сына, досадливо отмахивалась от его расспросов, иной раз била без вины… Теперь Матрена кляла себя за то, что была не так добра к сыну, как было надобно, что Оницифор не получил от нее столько тепла и внимания, которое должен был получить.
Она не верила в его погибель. Ее разум не воспринимал эту невыносимо скорбную и дикую мысль. Когда она вспоминала, сколько же вложено усилий, сколько бессонных ночей проведено, сколько слез выплакано, чтобы вырастить сына, то ей казалось, что если бы он погиб, то мир бы содрогнулся, реки потекли вспять, небо упало на землю, что Господь не может допустить такой великой несправедливости.
Матрена стала замечать, что ей неприятно видеть ровесников сына. Они напоминали ей Оницифора и заставляли невольно задумываться, отчего же эти отроки ходят по Москве живыми и невредимыми, в то время как ее Оницифор сгинул?
Узнав о несчастной сечи под Коломной, она отрешилась от всего; приближение к Москве вражеской рати и предосадные хлопоты казались никчемной суетой. Даже Савва и Олюшка будто отдалились, и не потому, что стали сторониться жены и матери, а потому, что Матрена обижалась на них.
Она винила мужа и дочь в несчастии, постигшем Оницифора. Ведь Савва не смог или не пожелал заработать столько кун, сколько хватило бы для найма на сечу стороннего человека вместо Оницифора. Ведь Олюшка своими капризами отняла у нее время, которого она недодала сыну. Она, узнав, что Василько сидит в осаде, осудила и брата.
Она и воеводу, и князя мысленно бранила, она вознегодовала на весь белый свет. Но более всего она винила себя, твердо уверившись в том, что не должна была отпускать свою кровинушку на сечу.
Матрена так замучила себя упреками и скорбными думами, что ослабела. А когда опомнилась, то с ужасом осознала, что потеряла все именьице и может потерять не только свою жизнь, но лишиться мужа и дочери, что ей в тягость ощущать свое разбитое немощью и ставшее ненужным тело. Спохватившись, она задумала непременно совладать с телесным и душевным недугом, но не смогла тотчас перебороть состояние слабости и отрешенности. Однако, видя, как мятежны и суетливы находившиеся подле нее люди, и понимая, как тяготит их ее слабость, Матрена вознамерилась во что бы то ни стало встать на ноги.
В Кремле она вместе с дочерью проживала на дворе воротного сторожа, жену которого хорошо знала. И хозяин двора, и его старшие сыновья безвылазно сидели на заборалах. В тесной и продымленной избе коротали осадные дни только хозяйка, ее малолетние чада, немощная Матрена и Олюшка.
Матрена не вставала с лавки. Каждое утро она замышляла подняться, но стоило ей только привстать, как тотчас она падала в изнеможении. Донимали головное кружение, сухость во рту и тошнотворное состояние; раздражали и мешали находившиеся в избе люди, их участие. Матрене хотелось одного: остаться наедине со своими думами и хворями. Ей уже и дочь была не мила, особенно когда докучала просьбами искушать хлеба и испить кваса. Она не испытывала голода, и если ела немного, то только потому, что нужно было есть, что как-то пугливо и изучающе смотрела на нее хозяйка, перед которой Матрене было совестно.
Еще Матрена ждала Савву, но он не приходил и не подавал о себе весточки. С каждым осадным днем у нее росла тревога за жизнь мужа. Олюшка несколько раз порывалась навестить отца, но о Наугольной рассказывали столько жуткого, что Матрена поостереглась ее отпускать.
Олюшка если и уходила со двора, то только в храм. Она просила благословения посетить церковь с такой упрямой решимостью, что Матрена понимала: если она и воспротивится, то дочь все едино уйдет. Олюшка крепко верила, что ей необходимо быть в храме и чем более она будет там молиться о спасении отца, брата и христиан, тем больше будет надежды, что родные останутся живы, а татары поворотят прочь несолоно хлебавши.
Несколько раз в избу вваливались усталые ратники; с порога звали на стены, рассказывали о больших потерях; увидев в избе малых чад, пожилую хозяйку и немощную Матрену, досадовали и уходили восвояси. После их ухода Матрена молча плакала и мысленно молила Господа наслать на нее скорую погибель.
Но в ночь на четвертый день осады с нею произошла перемена, которую Матрена страстно желала. Сначала Матрена хватилась ушедшей в церковь дочери. Беспокоило, что на дворе уже давно стемнело, а Олюшка все не обьявлялась. Она даже поднялась на ноги и заставила себя пройти к двери, упираясь одной рукой о стену, стараясь не разбудить хозяйку и ее чад. Всю-то ноченьку Матрена стояла перед дверью, надеясь уловить легкие и торопливые шаги дочери. Слышала близкий лошадиный топот, встревоженные выкрики и то, как содрогаются городские стены под ударами каменьев. Но более всего ее слух улавливал гул татарского стана, напоминавший ей отдаленный шум торжища.
Проснувшаяся перед рассветом хозяйка удивилась и возрадовалась, увидев Матрену на ногах. Проведав о причине ее тревоги, хозяйка принялась успокаивать гостью тем, что Олюшка, верно, находится в храме и что сейчас она пойдет на прясло, навестит своих, а на обратном пути непременно заглянет в церковь и отведет Оленьку домой.
Но дочь сама объявилась вскоре после ухода хозяйки. Явилась усталая, намокшая и промерзшая. В ответ на взволнованные расспросы матери рассказала, что ее погнали из храма тушить загоревшийся двор на Маковице.
