Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев
Переговоры с комиссарами вели Иван Репнин да Иван Прончищев. Поляки, престижа ради, начали с вопроса о посредниках. Король-де берёт себе в заступники папу римского, цесаря Австрии, королей Франции, Англии, Швеции да уполномоченного Голландскими Штатами.
Пришлось и Фёдору Алексеевичу искать доброхотов Московского царства. Назвал своими посредниками цесаря Австрии, короля Дании, курфюрста Бранденбургского...
Далее пошли торги: поляки, запросив шестьсот тысяч, съехали на четыреста и согласились на двести. Фёдор Алексеевич ответил твёрдо:
— Всё это не случение сил, а наем. Денег не будет.
Переговоры срывались, и тогда к государю с советом приехал святейший Иоаким, напомнил о человеке, который хорошо ладил с ясновельможными панами:
— Это насельник Крыпецкой обители инок Антоний.
— Не знаю такого! — удивился царь.
— Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин.
Уже через неделю, к великой радости польских комиссаров, смиренный Антоний был в Москве. А Фёдору Алексеевичу снова надорвали сердце. Иван Михайлович Милославский расстарался. Пустил слух: девица Агафья уродилась в мать. Обе бесстыдны и на денежки падки. Промышляют тем же товаром, что иные молоденькие вдовы, кои стоят на базаре, держа в зубах бирюзу — тайный знак бабьим охотникам.
Обвяла душа у Фёдора Алексеевича. Что поделаешь? Правду люди говорят: чужая жизнь — тёмный лес, чужая совесть — могила.
И до того стало тошно на белый свет смотреть: есть перестал. День минул — не притронулся ни к яствам, ни к хлебушку, другой, третий. И отец Иларион отъехал в свою пустыню, получив от Фёдора Алексеевича щедрую милостыню.
Иван Максимович Языков с Алексеем Тимофеевичем Лихачёвым и так и этак к своему господину — молчит. Подступились напористей, присоветовали Милославского позвать. Позвали.
— Великий государь, — сказал боярин, отбивши три поклона с метаниями на пол, — я следствия не производил, но в народе говорят: девица Агафья и мать её в некоторых непристойностях известны.
Медвежья хитрость таилась в глазах величавого царедворца. Встрепенулся Фёдор Алексеевич:
— Вот что мы сделаем! Языков, Лихачёв — отправляйтесь тотчас в дом Заборовского да скажите Ивану Васильевичу о молве про его приживальщиц. И у самих у них спросите. За правду разорения им не будет, но пусть неправды устрашатся.
Иван Максимович с Алексеем Тимофеевичем примчались к Заборовскому как на пожар. А время было сонное, послеобеденное. От вопросов царских постельников бедный дьяк готов был на месте провалиться. Супруга его пошла Агафью позвать, и на время ослепла — руки выставила, шаг ступит и не знает, куда дальше-то идти. Страшно быть виноватым перед царём. Но не убитой несчастьем ответчицей явилась перед постельниками самодержца Агафья Семёновна. Головку не потупила нимало.
— В чести моей, — глянула на Языкова, на Лихачёва, — никоего сомнения иметь вам не должно. О чистоте своей и непорочности под потерянием живота своего утверждаю.
Повернулась и ушла.
— Царица! — громко прошептал сметливый Языков и первым рухнул на колени.
Примчались постельники в Кремль, а государь на том же месте сидит, будто его приморозило.
Выпалил Языков гордые слова Агафьи Семёновны, а Фёдор Алексеевич как подпрыгнет, да ещё, да ещё. Сам роста немалого — смех!
Постельники хохотать, а Фёдор Алексеевич подхватил шута своего карлу Тараса да и посадил на шкаф.
— Ты меня рассмешить не мог. Сам теперь смейся! — Подбежал к окошку. — Светло. Не поздно. Поезжайте опять к Агафье, пусть у окна сидит, меня ждёт.
Только что был жальче немочи умирающей, стал огонь живой. Повертелся у зеркала. Брови послюнявил. Велел подавать польское платье, шапку с алмазами и коня.
Ах, как промчался под заветными окнами! Будто бы на Воробьёвы горы спешил. А на Воробьёвых-то горах, над Москвою, конь, чуя радость седока, плясал и на дыбы вставал.
Счастье доброго государя проливается на страну его золотыми дождями.
Фёдор Алексеевич принялся издавать указ за указом.
Все раненные в боях за Чигирин и в Малороссии получили по четыре рубля — годовое жалованье казака. Иностранных офицеров наградили десятью рублями, куском сукна и парой соболей. Убитых записали в вечные синодники. Покалеченных войною великий государь повелел пристроить в приказную службу, а после кормить до смерти.
Ради дивной невесты своей, по крови польки, — довольно перед Европой выглядеть кровожадными дикарями — Фёдор Алексеевич запретил казнь отсечением рук и ног. Кровавую кару заменил высылкой в Сибирь. Пенею заменялось битье кнутом за корчемство, за порчу межевых знаков. Проведено было и само межевание вотчинных и помещичьих земель, дабы раз и навсегда покончить с безобразным самовольством, с безумными драками до крови, до смерти.
Дал государь волю и простому народу. Отныне всем меньшим званиям и сословиям запрещалось сходить с лошадей и кланяться в землю при встрече с боярами.
Мечтая о каменной Москве, устроил приказ Кирпичных дел, указал мастерам на каждом десятом кирпиче ставить своё клеймо. В Китай-городе отныне деревянные постройки воспрещались.
Задумался юный самодержец и о тяжести государственного бремени.
С весны 1678 года, в разгар войны, был установлен налог «На избавление святых Божиих церквей и для сохранения православных христиан против наступления турецкого султана». Брали по полтине со двора, с купцов и горожан — десятую деньгу со стоимости имущества.
И дабы не был царь пугалом для народа своего, указал Фёдор Алексеевич отменить сей военный налог, а вместе с ним упразднил длинный список поборов: на содержание тюрем, сторожей, палачей, на издержки на бумагу и чернила. Отменил должности сыщиков, сборщиков и великую толпу всяческих приказчиков: ямских, осадных, пушкарских, засечных, надсмотрщиков за житницами.
Все обложения заменялись налогом «по животам и промыслам».
Недоимки были прощены, воеводы лишались «кормления» — поборов с городов.
Не забыл Фёдор Алексеевич милостью своей и заточенного в Кирилловом монастыре старца Никона. Послал ему денежное жалованье. Поп Варлам и дьякон Мардарий — Никоновы люди — из дальних северных монастырей были переведены в Воскресенский — в Новый Иерусалим.
Иеромонах Тимофей, наставник греческого училища при царской типографии, да Симеон Полоцкий подвигли государя открыть в Москве университет. Фёдор Алексеевич радостно принялся хлопотать об устроении наук в Российском царстве. Издал указ, запрещающий призывать учёных к суду за долги или за иные вины, о даровании приличных чинов по разуму и учёности, об успокоении в старости и жалованье по трудам.
Увы! Об учёных царь позаботился, а вот открытие университета пришлось отложить. Патриарх Иоаким, может, из-за боязни европейских наук, потребовал уничтожить книги на латинском языке, а читателей книг предать суду и сжечь.
Святейшего Иоакима поддержал иерусалимский патриарх, прислал грамоту. Жечь читателей Фёдор Алексеевич указа дать не изволил, а костры из книг запылали-таки.
Пришлось повременить и с наречением Агафьи Семёновны царской невестой. Милославские выказали глухое сопротивление, патриарх и Дума напомнили царю о заповеданном отцами обычае выбирать невесту на смотринах.
Фёдор Алексеевич противиться не стал. Но и смотрины пришлось отложить: умерла царевна Ирина Михайловна, старшая в роду Романовых. Молиться об усопшей, сделать завещанный ею вклад Фёдор Алексеевич ездил с царевной Татьяной Михайловной в Воскресенский монастырь.
Патриарх Иоаким на челобитье местных иноков вернуть им Никона ответил суровым отказом. И царь на себя взвалил негласное наставничество над обителью: указал достроить Соборную церковь.
Смотрины девиц начались после Рождества. Первыми своих дочерей поставили в Царицыной палате дядьки великого государя. Князь Фёдор Фёдорович Куракин надежду свою возложил на дочь Анну. Боярин Иван Богданович Хитрово явил государю чадушку Марфу. Князь окольничий Данила Степанович Великого-Гагин привёз в Кремль дочь Василису.
Смотрины тянулись зиму и весну, но сердце Фёдора Алексеевича для всех красавиц было занято.
Глава тринадцатая
1
Старец Антоний покинул Москву глубокой осенью. Езда превратилась в плавание по великим дорожным грязям. Утренники охватывали лужи ледяной корочкой, но твёрже дорога не становилась, а треску было много.
Старцу шёл семьдесят пятый год. Нежданный вызов в Москву всколыхнул в нём жизнь. Расторопный Матвеев, угодник мерзкой малоросской шляхты, пал, выдворен во спасение России из Посольского приказа. Вспомнили, кто одарил царство Андрусовом. Был Ордин-Нащокин хуже бельм на глазах, да, знать, крепко припёрло — образумились.
